Я снова стал думать о Тамми, но тут объявили мой рейс. Мне пришлось прервать свои мысли о ней, пока не взмою в небо, чтобы лететь в Нью-Йорк.
Дело было в Цинциннати. Место не хуже других. Лучше большинства других. Вполне подходящее место для того, что я сделал. Нельзя сказать, что я приехал туда уже с готовой идеей в голове, с каким-то важным замыслом. Нет, я не думал, что, дескать, там, в Цинциннати, я это и сделаю. Может, то, что случилось, случилось потому, что я повидался с Тамми и она напомнила мне о вещах, которые для нее важны. Может, то, что случилось, случилось из-за самого ангажемента. Я выступал в «Уайлдвуде». Главным номером. Сид приехал вместе со мной, что теперь случалось все реже и реже. Я ведь уже давно встал на ноги. Теперь если он выезжал со мной на гастроли, то в основном для того, чтобы сменить обстановку, отдохнуть от сумасшедшего бега с препятствиями, которым он занимался вместе с Фрэн: несмотря на высокие рейтинги ее передачи, Си-би-эс еженедельно заставляла проделывать все новые сложные трюки.
Может, это случилось потому, что Цинциннати не принес ничего. Нет, я не хочу плохо говорить об этом городе. Я имею в виду только свои шоу — это они не принесли ничего. Ничего особенного. Ничего исключительного. Если рассматривать мой постголливудский отрезок жизни, то эти шоу были совершенно бесцветными. Выходил разогревщик, исполнял свои номера, потом его сменял я и еще в течение часа занимал публику. И так каждый день — совсем как солнце, выходящее вслед за луной. Первые три вечера я имел бешеный успех. Бешеный успех стал легким делом — не труднее, чем поверхностное дыхание или сон под шум послеполуденного дождя. А может, просто все вместе сложилось — скучная рутина представлений, пустяковый характер самих шоу, присутствие Сида, — тогда я и получил необходимый толчок.
Может быть.
Как бы там ни было, на четвертый по счету вечер, сидя за сценой и слушая, как разогревщик исполняет свой номер — точь-в-точь, как он это делал вчера, позавчера и позапозавчера, — я вытащил из кармана пиджака мятые странички — листки почтовой бумаги с маркой гостиницы «Сент-Реджис». Это было излишне. Я назубок знал все, что там было написано. Я перечитывал это множество раз с тех пор, как покинул Сан-Франциско. Скорее, сверяясь с этими листками, я как бы спрашивал себя: «А ты уверен?»
Разогревщик приступил к последнему номеру.
Я сложил страницы и сунул их обратно в карман.
И вот я уже стоял на сцене, слушая, как затихают аплодисменты. Я дал им умолкнуть и вновь очутился на краю той знакомой пропасти безмолвия, которая отделяет аплодисменты зрителей от моей первой шутки.
Я выдержал секундную паузу.
Нет. Это была не пауза. Это было колебание. Я нервничал. Давно уже со мной такого не было.
Я поколебался еще немного, а потом произнес:
— Большое спасибо. Меня зовут Джеки Манн, и я — негр.
Смешки.
— Я сообщаю вам об этом, потому что я не всегда был негром. Раньше я был цветным. Насколько я понимаю, скоро мы начнем называть себя чернокожими. Мы постоянно меняем самоназвание. Наверно, надеемся, что белые окончательно запутаются — и тогда наконец нас полюбят: «Ненавижу этих…» — «Кого?» — «Да этих, ну как их… цве… не… че… Ладно, не важно!» Да, с этой интеграцией все так накаляется. Там, в Алабаме, губернатор Уоллес говорит, что интегрироваться — пожалуйста, но только через его труп. Что ж, губернатор, раз вы настаиваете… Вы только поймите меня правильно, друзья мои. Я не против белых, я просто за негров. Я так стою за негров, что даже клочка ваты из пузырька с таблетками аспирина не вытащу. Я протяну его аптекарю и заявлю: «Ты этот хлопок сажал, ты его и собирай!»
Люди глядели на меня с недоумением, некоторые явно никак не могли взять в толк, что это я там несу. Некоторым хотелось знать, какого черта я несу всю эту ерунду о расовых делах, — они-то за шутки платили. Они просто таращились на меня, но не смеялись.
Некоторые.
Зато другие смеялись. Эти другие так смеялись, что остановиться не могли. И это был не тот привычный, запрограммированный хохот, который я слышал уже многие годы. На этот раз я услышал нервный смех, возбужденный смех. Я услышал смех, который как бы вопрошал: «Неужели он действительно так сказал?» Каждой фразой я подводил этих людей к краю обрыва, а потом, в последнюю секунду, подхватывал их, выбрасывая ударную шутку. Это держало их за глотку и не отпускало. Это заставляло их плясать под мою дудку. Ну, пару раз я, пожалуй, споткнулся о тишину, но ведь для меня этот номер был таким же свежим, как и для слушавшей меня толпы, и уже один этот факт будоражил, все во мне переворачивал. Мое шоу стало американскими горками, дикими и бурными, и нас всех вместе трясло и мотало из стороны в сторону.