Я промолчал.
Чет обратился к Бобу:
— Давайте теперь я с ним потолкую.
Боб кивнул, встал. Двинулся, чтобы уходить, но напоследок подытожил всю нашу долгую дискуссию:
— Джеки, не напортачь с Эдом Салливаном. — И вышел из своего кабинета, оставив меня наедине с Четом.
Чет провел ладонями по лицу, потом по голове, пригладил волосы. Такой ритуально-успокоительный жест.
И сказал, спросил:
— Что ты делаешь?
— Делаю свое дело.
— Ты себя губишь — вот что ты делаешь. Это все равно, что… все равно, что взять пистолет — Господи, вот уж никогда бы не подумал, что ты… Это все равно, что взять пистолет, приставить к виску и забрызгать стену собственными мозгами. Это — самоубийство. — Чет ослабил узел своего синего, в пятнышках узора, галстука. — Шоу Салливана! Какого черта тебе взбрело…
— Он спас мне жизнь.
— …Что?
— Медгар Эверс спас мне жизнь.
Чет не нашелся, что на это сказать. Он пару раз силился что-то из себя выдавить, но рот у него только молча раскрывался и закрывался, больше ничего.
— Много лет назад. Он не дал меня забить насмерть.
— И теперь ты должен… что? Должен памятник ему воздвигнуть?
— Нет. Не ему. Мне кажется, я должен это сделать ради себя самого.
— Ладно. Ладно, вот в этом-то и проблема: ради себя самого, ты это делаешь ради себя самого. А ты подумал, что ты Бобу устраиваешь? Ты огонь ему под задницу подносишь! Он для тебя старался! Я… — Тут руки у Чета сжались, он покатал один из кулаков у себя по лбу, туда-сюда, безуспешно пытаясь справиться со злостью.
Потом продолжил, несколько сбавив тон:
— Я для тебя старался, Джеки. Ты пришел в агентство, ты пришел ко мне, ты сказал, что тебе нужен Салливан. Я устраиваю тебе Салливана. Я делаю звонки, я жму на все кнопки, и Я — УСТРАИВАЮ — ТЕБЕ — САЛЛИВАНА! Я ради тебя голову подставляю, а ты теперь топор над ней заносишь. Господи! — Чет снова вступил в маленькую схватку со своей злостью. Похоже, злость брала верх.
Я сделал то, что до сих пор избегал делать. Я посмотрел Чету в глаза. И не увидел там никакой ярости, — значит, я ошибался. Я увидел там только боль. И мольбу.
— Да, и знаешь что, слушать тебя было действительно смешно. Все эти шутки по поводу расового вопроса, гражданских прав… тебе здорово это удается. В понедельник утром ты можешь наделать серьезный переполох такими шутками. В понедельник — после Салливана, после Салливана, после того, как станешь звездой. Если ты что-то хочешь сделать ради себя самого, Джеки, тогда сделайся звездой.
Если я хочу сделать что-то ради себя самого… А разве я делал это — исполнял свою сан-францисскую программу — ради себя самого? Может, это и вправду было эгоизмом с моей стороны? Может, я настолько отчаялся унять свое горе по человеку, которого едва знал, сознание своей вины оттого, что человек, боровшийся за позитивные перемены, мертв, а я, борющийся всего лишь за плату повыше и славу погромче, все еще живехонек, — что всем этим пытался заслонить реальность существующего положения? Может, я просто пытался успокоить себя, отогнать дурные мысли о том, что я не человек, а дерьмо?
Я и сам не знал.
Я и сам не знал. Я так долго лгал себе, лгал насчет того, что нужно, чего нельзя, что можно делать ради того, чтобы продвигаться дальше, поэтому теперь я уже сам не знал, где истина. Чет старался для меня. Он раздобыл мне то, что обещал. Он устроил мне Салливана. Разве правильно с моей стороны будет подвести его — все равно что лопатой его ударить, — лишь бы самому при этом почувствовать себя праведником?
Совсем неправильно. Уж в этой-то истине я не сомневался.
Понедельник. Настанет понедельник — и я смогу шутить о чем угодно и где угодно. Начиная с понедельника, который наступит вслед за воскресеньем, передо мной откроется множество возможностей, и я смогу делать все так, как мне заблагорассудится. А пока…
— Ладно. Скажи им, что я исполню ту, другую, программу.
Ярко-красная секундная стрелка плавно и неуклонно бежала по черно-белому циферблату часов, висевших на стене. Теперь уже минуты. Минуты — вместо лет, дней, часов. Минуты до наступления восьми часов по восточному стандартному времени, до начала шоу Салливана. Из гримерки я слышал глухой гул — это зрители постепенно заполняли зал своими телами и своим набухающим возбуждением. Но мне было все равно. Я оставался совершенно спокоен.