Томми сменила тему:
— Почему тебе хочется быть комиком?
Я пожал плечами:
— Наверно, потому же, почему тебе хочется быть певицей.
— Это не ответ.
— Я хочу, чтобы у меня была пристойная жизнь — а это единственный путь к ней, какой я знаю.
— Разве сейчас у тебя не пристойная жизнь?
— Не такая, какой мне хотелось бы.
— А какой тебе хотелось бы?
— Чтобы пожимали руку, чтобы похлопывали по спине. Чтобы все, что нужно, можно было получать тогда, когда нужно. Если станешь кем-то, то никто уже тебя не будет пихать. А если попробует, то ты его пихнешь. Пихнешь как следует.
Вдруг я заметил, что повысил голос и тон. Заметил, что громко разглагольствую, а Томми смотрит на меня широко раскрытыми глазами.
И — так же мягко, как я был резок, — Томми произнесла:
— В тебе много злости.
Я сразу смягчился:
— Во мне много злости потому, что ее в меня вбили.
— Смех сквозь… Как это любят говорить про комиков? Видимый миру смех сквозь невидимые миру слезы?
— Невидимые миру слезы сквозь слышимый всюду смех.
— Значит, поэтому ты хочешь быть комиком? Чтобы над тобой не смеялись? Чтобы свести счеты?
Басист закончил свое соло, длившееся добрых десять минут, и публика принялась хлопать и щелкать пальцами — не потому, что басист очень хорошо играл, а потому, что именно это полагается делать, когда джазовый артист заканчивает десятиминутное соло.
Я спросил Томми:
— А ты почему поешь?
— Потому что у меня есть внутри что-то такое, что я хочу дать послушать другим, — какая-то часть меня, которую стоит услышать.
— В тебе есть и такие части, на которые стоит посмотреть.
— Ты меня не слушаешь. — В голосе Томми послышалась легкая досада. Острить нужно к месту, а когда девушка вроде Томми — девушка, которая живет ради песни, — рассказывает о том, что значит для нее музыка, не время для шуток.
Первое свидание. Похоже, я превращаю его в единственное и последнее.
Томми:
— Мне хочется сказать что-то своей музыкой, мне хочется говорить с людьми. Это для меня важно. Если тебе нечего сказать, когда ты там, — она махнула рукой в сторону сцены, — какой тогда вообще смысл туда выходить?
— Ну, знаешь… А я просто рассказываю анекдоты. Я не проповедую Десять Заповедей.
— Почему заповеди? Это может быть что угодно.
— Да? Ну так мне угодно, чтобы это был мой билет в лучшую жизнь. Ни больше ни меньше.
Томми, недовольная моим ответом, устремила все свое внимание на квартет: сценические импровизации вдруг сделались для нее интереснее, чем все, что я мог сказать ей.
Я проводил Томми домой — к западу от Бауэри, через Вашингтон-сквер-парк, затем по Седьмой авеню. Расстояние от «Файв-Спот» до дома Томми помогло растопить образовавшийся между нами ледок. Я земли под собой не чуял. Выпивка, джаз, дым от чужих косяков, забитых еще в клубе, и Томми — все это смешалось в коктейль, который веселил и будоражил меня — и сделал почти непригодным для каких-либо других видов кайфа.
— Джеки… Джеки! — позвал меня откуда-то издалека бестелесный голос Томми.
Я остановился. Обернулся. Голос Томми был бестелесен потому, что сама Томми стояла в десяти шагах от меня, возле какого-то подъезда. Меня настолько захватило движение собственных грез, что я даже не заметил, как она остановилась.
— Я живу здесь.
Я только кивнул в ответ, не говоря ни слова, как будто так и надо — когда парень смотрит, как девушка стоит возле подъезда.
— Ты в порядке?
Я летал, я парил. Я был влюблен.
— Да. Все отлично.
Я подошел к Томми и встал рядом.
Она стояла.
Я продолжал стоять.
Так мы оба стояли.
Двадцать лет с хвостиком. Можно было принять меня за старшеклассника.
Томми первая прервала эту пантомиму:
— А почему ты меня никуда не приглашал?
— Приглашал. Сегодня.
— Нет, раньше. Да и сегодня не приглашал. Это я тебя пригласила.
После секундного колебания:
— Я хотел. Раз десять почти было решался. Просто боялся, что вокруг тебя все эти парни вьются.
— Какие — эти парни?
— Ну… Ты же такая известная певица…
— Известная? — Томми засмеялась так, как не смеялась, наверное, на моем выступлении. — Кафешки, парочка клубов. И это успех?