— А потом эти трое… их было трое…
— Какая глупость.
— Они собирались меня убить, — проговорил я спокойным голосом, чтобы как-то дистанцироваться от почти свершившегося факта.
— Какая глупость!
— Хуже. Настоящие животные. Тупые, дикие.
— Ну да. Они-то тупые животные, но ты… Ты — просто дурак дураком.
Это меня остановило. Это отбросило меня к самому началу.
— Что?
— Ходить тут ночью пешком! С таким же успехом мог бы нацепить на себя табличку: «Линчуйте меня».
— Я заблудился. Я же вам говорю: я заблудился. Я меньше всего хотел, чтобы меня поймала шайка этих… — Тут я почувствовал боль. Боль от жжения. Коснулся пальцами щеки. Из нее непрерывно сочилась теплая кровь. — О Боже… — До меня снова дошло, что я только чудом остался жив.
Незнакомец протянул мне носовой платок. Его презрение не отменяло сострадания, но сострадание не мешало ему задать мне хорошую словесную взбучку:
— Ты, должно быть, северный черный. Ты с Севера?
— Из Нью-Йорка.
Покачав головой, он произнес таким тоном, как будто мы — какой-то непостижимый биологический вид:
— Все вы, северные черные…
— Это что — моя вина? Значит, я виноват…
— Вы никогда не думаете. Вы там никогда не…
— Не думаем о чем? Не думаем о том, что нас могут вздернуть? Да, мы об этом не думаем. Но у «нас всех» там не носятся по улицам такие чокнутые гопники, у которых на уме только выпивка и линчеванье.
— Да, сэр. У вас, на Севере, все тихо, мирно и чинно. Вы не задираете носа, а они ничего не меняют.
Я некоторое время сидел молча, глядя невидящими глазами на приближавшиеся огни Майами.
И вдруг мне в голову пришла мысль:
— Вы ведь ехали один. Вы на меня нападаете, а сами ехали здесь в одиночестве.
— Я не один. — Он похлопал по пистолету, который лежал между нами.
— Если бы вы не ехали в одиночку, вам не понадобилось бы оружие.
— Черному на Юге всегда нужна защита. А ехать мне далеко. Я возвращаюсь в Миссисипи с региональной конференции.
— Вы коммивояжер?
Он немного посмеялся. Потом задумался. Потом решил, что мой вопрос на самом деле ничуть не смешон.
— В каком-то смысле. Только мы ничего не продаем. Мы предлагаем. Предлагаем черным…
— Черным. Вы все время повторяете…
— Они называли нас цветными и неграми. Черными мы сами себя начали называть. Если они — белые, тогда мы — черные. Вот мы кто, вот мы что. А то, что мы предлагаем черным, — это достоинство, равенство и возможность… нет, право, право на то, чтобы с нами обращались так же, как с белыми людьми.
— А кто это «мы»? Кто все это предлагает?
— «Национальная ассоциация за расширение прав цветного населения».
Настал мой черед рассмеяться.
— Невысокого ты о нас мнения, — заметил незнакомец.
— По-моему, вам кажется, что вы делаете добро. Но если вы думаете, что, выпуская прокламации и произнося послеобеденные речи, вы чего-то добьетесь…
— Мы устраиваем демонстрации, бойкоты, ведем регистрацию избирателей…
— …чего-то добьетесь, помимо того, что разозлите шайку гопников…
— А ты так не думаешь?
— Я на себе ощутил, что это за сброд.
Незнакомец кивком показал на мою щеку:
— Это они с тобой сделали?
— Я порезался не во время бритья. — Еще десяти минут не прошло, как меня чуть не убили, а я уже снова острю.
— Это они тебя порезали?
— Они загнали меня прямо в забор.
Очередь смеяться снова перешла к незнакомцу.
— Не важно, как я порезался, мне больно! — сказал я.
— Ага. Больно. А знаешь, что я видел?
— Что же вы видели?
— Я видел, как чернокожих старух вышвыривают на улицу только потому, что они отказываются ехать в задней части автобуса. Я видел, как за то же самое мужчин выбрасывают из автобусов и убивают. Я видел, как бьют школьников — и мальчиков, и девочек, — за то, что они устраивают демонстрации и требуют лучших книг и лучших классных комнат. Я видел мужчин, которые настолько боятся, что их вздернут за то, что они не так посмотрели на белую женщину, что они скорее будут шагать по проезжей части, чем пройдут по тесному тротуару, — а в это самое время белые мужчины тайком, по темным углам, осуществляют интеграцию с нашими женщинами.
— Я видел Эмметта Тилла.
Эмметт Тилл. Его избили за то, что он не показывал страха, а когда он отказался унижаться, его убили. Эмметт Тилл. Ему было четырнадцать лет.
А я танцевал.
Я повернул голову, поглядел в окно, как будто там, в темноте, было что-то такое, на что стоило смотреть. Я увидел только собственное отражение — лицо, на котором явственно читались вина и позор.