С глазу на глаз они оказались впервые и, как только осознали это, почувствовали себя заговорщиками. Не надо было ни шутить, ни вести двусмысленные разговоры. Они только обменивались многозначительными взглядами. Амир сел в фаэтон напротив нее, но она молча показала ему на место рядом с собой, под поднятым верхом. Он тотчас выполнил ее желание. Теперь они сидели плечо к плечу, бедро к бедру.
— Поехали! — крикнул Амир вознице.
— Куда?
Амир заколебался. «В самом деле, куда он ее повезет? К себе домой? У него две жены, дети, мать, слуги... Но куда, в таком случае? Неужели он упустит такую возможность! Как он не предусмотрел... Может быть, к Халиду? Нет, в такое время у него, возможно, собрались приятели, играют в кости. У его шурина, Джани-бея, есть подходящее место, но Джани-бей негодяй, да и столковаться с ним трудно. Он и так потребовал выгнать его первую жену, бездетную, и оставить одну Эсму, свою сестру... Одурел он совсем со своей Эсмой. У самого-то небось в гареме четыре жены!..» Нет, о Джани-бее не может быть и речи. Просто некуда ее везти! В городе полно приезжих. Из-за этой иностранки он, чего доброго, оскандалится перед новым комендантом... А почему не к ней? Хозяева дома гяуры. Они будут молчать. Да и кто стал бы их слушать?
— Поезжай к дому Радоя-эфенди, торговца! — приказал он.
Фаэтон быстро покатил по безлюдным мокрым улицам. Опустились густые сумерки, хотя было только пять часов.
Они ехали с незажженными фонарями. Амир взял руку Маргарет. Она ее не отняла. Он обнял ее за плечи. Она прижалась к нему головой. Вдруг он откинул ее голову назад, жадно впился в ее губы и зашарил рукой по талии...
— Не надо. Дома, дома, — прошептала она, переводя дыхание и замирая, покоренная его грубой силой.
Глава 21
Почти всю дорогу от Филаретовой до дому Неда молчала. Она была возмущена и оскорблена обвинениями, которыми ее так неожиданно осыпал Андреа. О, как он был несправедлив!.. Жесток и несправедлив. И пока она вспоминала все, что сказал Андреа, странное смятение, всколыхнувшее ее душу при встрече с ним, исчезало, уступая место возмущению и гневу.
В фаэтоне брат несколько раз спрашивал Неду, что с ней, но она сидела, надменно вскинув подбородок, пряча от него горящие глаза, и притворялась, будто не слышит, или заговаривала о миссис Джексон, одно имя которой сразу заставляло Филиппа позабыть обо всех чужих тревогах.
Она старалась разобраться во всем и не могла. Столько страдать — и в пансионе и здесь, так болеть душой за все болгарское... И вдруг кто-то встает перед тобой — не «кто-то», а именно он — и, глядя тебе в глаза, говорит: докажи, что ты все еще наша! Обмани почтенного человека. Человека, который тебя любит, которого ты любишь. Злоупотреби его доверием и докажи мне! «Да кто ты такой и кто ты мне, что ставишь такие бесчестные условия?» — нападала она на него ожесточенно, как будто опять они были в той гостиной одни и он стоял напротив нее.
II только когда фаэтон остановился возле дома — краешком глаза она невольно посмотрела на окна соседей: не видно ли там Андреа, — что-то в ней дрогнуло. Какие-то смутные мысли налетели на нее. Она тряхнула головой, чтобы прогнать их, и именно в эту минуту к ее возмущению, обиде и гневу добавилось какое-то горькое, мучительное чувство.
Сердясь на себя, она вышла из фаэтона, не взглянув на Сали, и, пока брат расплачивался, с силой дернула несколько раз за ручку звонка. И самом деле, откуда это чувство? За ней нет никакой вины.
Но вдруг Неда усмотрела в словах Андреа другой смысл — ее соотечественники ей не доверяют! Как это больно! Ей не доверяют! Он сказал ей об этом прямо, открыто. А другие — те, что молчат, кого она редко встречает, — они, наверное, думают о ней между собой то же самое. И только ли они? А мадам Леге, несмотря на ее благосклонность к ней в последнее время? А иностранцы, которые, может быть, видят в отношении к Леандру только хитрую и бессовестную игру? «Да, эти мнения надо рассеять, опровергнуть! — думала потрясенная девушка... — А доказательство, которого требует Андреа, так непорядочно, что может только унизить меня еще больше в собственных глазах». Но что бы она ни думала, как ни пыталась себя оправдать, это новое для нее горькое чувство не проходило.
Калитку открыл отец, необычно сияющий и торжественный. Он широко раскинул руки, словно хотел ее обнять здесь же, на улице, и крикнул, глядя на нее с умилением и гордостью: