— Вот мама наша. Она спит…
— Мамо, исты…
— Мамо, до дому…
— Ой, глазов нема! Не бачу… Ой-ой-ой!.. Слепая…
Мрак, тяжелая известняковая пыль и дым душили людей.
Вдруг вновь заревело, рвануло, пополз глухой грохот по всей каменоломне. Снова порыв ветра пошатнул людей и потушил огни.
— Спасайся! Валятся каменоломни! — резанули темноту голоса.
Люди упали и прилипли к холодному камню. Было тихо. Даже не кричали дети.
Долгое время лежали люди в ожидании смерти, пока партизаны не зажгли факелы и не объявили, что это был обвал потолка параллельной так называемой центральной подземной галереи, к которой сходились сотни пересекающихся галерей.
Она своим обвалом заслонила больше пятидесяти выходов наверх и прервала сообщение с другими ходами.
Настала тревожная тишина. Люди украдкой передвигались по подземелью, посматривая на потолки галерей, где зияли огромные воронки. И вот по подземелью разнеслась новая тревога:
— Товарищи, бассейн взорвали!
— Остались без воды!
Оказалось, над бассейном обвалился потолок и плиты камня схоронили его под собою. Из другого бассейна лихорадочно быстро черпали ведрами воду, но она исчезала в огромную трещину.
— Погибли!.. Погибли!..
…Шли дни. Все с нетерпением ждали связистов с фронта — Ложечникова и Путивлина. Люди бродили голодные, мучились от жажды, теряли последнюю надежду на спасение. Они в кровь раздирали опухшие губы, высасывая влагу из камней. Люди стояли в очереди и ожидали, когда сойдет с груды известняка товарищ и уступит другому место у влажного камня. Из тупика, где лежали раненые, неслись несмолкающие стоны, бред, и казалось, стонала и плакала вся чернота подземелья.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Раннее июньское утро.
Цветущая степь лежит румяная от зари, влажная от обильных рос…
Из большой татарской деревни Коголча ушла почти вся молодежь, многие в отряд Абдуллы Эмира. Остались одни старики, дети и женщины. Татарки, поджав ноги, сидят на овечьих войлоках у очагов. Их лица закрыты чадрами. Старики татары испуганно выглядывают на улицу из маленьких окон своих жилищ.
По деревне вихрем носятся казаки и чеченцы. Бряцая оружием, они гарцуют на сытых дорогих лошадях по переулкам Коголчи.
— Располагайся как дома! Стоянка здесь, — отрывисто крикнул начальник карательной экспедиции ротмистр Мултых. Он ловко сидел в посеребренном седле на нервной черной кобыле. — Для господ офицеров приготовить вот эту школу! — распорядимся он, указывая рукой, сжимающей лайковую перчатку.
— Слушаюсь, господин командир, — ответил молодой адъютант, круто повернул прыткую лошадку и умчался к школе.
Мултых шагом поехал серединой главной улицы деревни. Из-под большого козырька английской фуражки важно разглядывал дома, заборы, сады. Английский мундир сидел на нем как литой, ноги в желтых кожаных крагах и в ботинках на толстой подошве вздрагивали на стременах. Мултых хотя и не любил табака, но для важности всегда держал в зубах трубку и, поминутно зажигая ее, сосал мундштук с золотым ободочком. На его помятом, бледном лице было выражение самодовольства. Он старался быть похожим на англичанина.
— Ну, поворачивай сюда, вот к этой татарской лопатке, — сказал Мултых своей кобыле и направил ее на изгородь.
Лошадь легко, словно кошка, перепрыгнула во двор. Денщик ротмистра очутился возле.
— Эй, казаин! — ломая язык, крикнул Мултых, подъезжая к низенькой двери глиняной лачуги, — Иван, крикни посильней, — приказал он денщику.
— Слушаюсь, господин ротмистр! — выпучил глаза денщик и свирепо заорал: — Хозяин! Выходи, магометанская рожа!
Он поглядел на Мултыха. Ему хотелось узнать, понравился ли такой усердный крик командиру.
Мултых усмехнулся:
— Молодец! Кричи сильней.
Денщик набрал воздуху и гаркнул:
— Эй, бабасены, аврадины, выхо…
Не успел он прокричать слово «выходи», как открылась низенькая дверь. Нагнувшись, из нее выглянул старик татарин.
— Тютюн вар? — строго спросил Мултых.
— Вар, вар, господин аписер.
— Что?! Что?! — закричал на него Мултых. — Выговаривай же, татарская морда, как следует!
Он пришпорил кобылу, направляя ее на старика. Тот опустился на порог, заслоняя голову сухощавой, черной рукой.
— Давай табак, слышишь?
Старик вскочил, побежал внутрь хижины, взял ручной работы, сияющий золотой отделкой кисет, уложил туда табак и вынес с поклоном Мултыху.
Рука в лайковой перчатке взяла длинными вальцами кисет, сжала его цепко, хищно.