Абдулла быстро вышел из комнаты.
Мултых прошелся из угла в угол, потом остановился и, высыпав из револьверного патрона на ноготь щепотку кокаина, втянул его сперва в одну, а затем в другую ноздрю.
— Тэ-экс… — произнес он, кривя губы. Заложил руки в карманы и стоял у окна, широко расставив ноги.
Вдруг шумно распахнулась дверь. Вошел Абдулла, а сзади двое татар из добровольческого отряда втащили юную заплаканную девушку. Иссиня-черные локоны оттеняли ее бледное точеное личико. Множество дешевых монет звенело на круглой шапочке, и сквозь разорванный бархатный корсаж была чуть видна полудетская грудь. Это была Алиме.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Белогвардейцы справляли победу. Петлям, поркам и расстрелам рабочих и крестьян сопутствовали дикие грабежи и насилия. Контрразведки, тюрьмы и крепости наполнялись людьми, которых подозревали в содействии и сочувствии Красной Армии.
В Керчи, в окрестных поселках и деревнях наступила тишина, какая бывает перед грозой. Жизнь партизан в подземелье стала совсем невыносимой.
Взрывы грохотали на всех каменоломнях. Черные столбы дыма расстилались вокруг города тяжелой дымовой завесой. В дыму и огне обваливались и рушились каменоломни. Белые сгоняли мирных жителей города, засыпали, закладывали и замуровывали все заходы.
После обхода постов Колдоба возвратился в штаб и просмотрел поданные ему на сегодня списки взводов. Во всем полку оказалось налицо триста пятьдесят человек, еще пригодных к боевым действиям. За последние две недели около ста партизан умерли от болезней, ран и голода, а многие так ослабели, что не могли двигаться. По новым спискам Колдоба недосчитался многих командиров.
Вся тяжесть руководства теперь лежала только на нем и Коврове. Хотя оба были ранены в бою и контужены обвалом, огромная физическая сила и выносливость еще удерживали их на ногах. Они посменно проверяли посты, отбивали попытки белых спуститься в каменоломни, не давая им закладывать динамитные бурки.
Просмотрев списки, Колдоба прилег отдохнуть, — последнее время он почти не спал. Впрочем, он знал, что сон все равно не придет к нему и время отдыха будет использовано им как время для размышлений.
Он лег на спину, раскинув ноги и руки, и уставился в потолок галереи, упрямо, не отрываясь смотрел в одну точку. И совершенно невольно, сначала думая о настоящем, он постепенно уходил мыслями в прошлое и весь отдался воспоминаниям. Встал перед глазами тысяча девятьсот пятнадцатый год — разлука с только что повенчанной женой, вонючие казармы, ругань офицеров и пыль бесконечных дорог, пройденных в далеких походах… И траншеи на фронте, ночные атаки, небо, озаренное ракетами, раскрытое над головой, как багровая пасть… И первое сознание, что он убойный скот, гонимый на смерть ради чьих-то интересов. Между обрывками воспоминаний о фронте вдруг просияла кудрявая головка сына, рожденного в его отсутствие, которого он увидел впервые лишь в семнадцатом году, когда вернулся с фронта. Даже не успел разглядеть его хорошенько, наласкаться, наиграться с ним всласть — рука вновь сжала винтовку, но уже для иной цели; для революции. И как часто ободрял себя Колдоба воспоминанием о сыне. А жена Вера… Верочка… Черноглазая девушка, дочь старого судового механика, соседа отца Колдобы… Старики с детства сосватали их. И особенно светло вспомнил Колдоба, что, когда он пришел с фронта, глаза жены были полны радостных слез. Влажным лицом она прижималась к его груди, жалуясь, что истомилась без него и никуда больше не отпустит… И она пытливо смотрела ему в глаза и спрашивала. «Ты не уйдешь? Мы будем жить вместе, да? Только вместе, не разлучаясь…» И он весело отвечал, что не уйдет, но уже знал, что уйти придется. Первые дни пролетели так быстро…
Он почувствовал, насколько близки ему эти картины прошлого, сколько любви заложено в них, и его обуяло непреодолимое желание снова пережить прошлое — не в грезах, а наяву. Его охватила жажда жизни, любви и борьбы. И тут он понял, как разорвана его личная жизнь и что только борьба, которой он сейчас существует, может вернуть ему все сторицею.
Раньше, когда Колдобу охватывали подобные воспоминания, он рвал их немедля и безжалостно. И если он чего-нибудь боялся в жизни, так только того, чтобы кто-нибудь из партизан не догадался о его мечтаниях. Эту слабость Колдобы знал один Ковров, и не столько знал, сколько догадывался.