Колдоба уважал Коврова за его начитанность, за широкий политический кругозор, каким мало кто из рабочих-партизан мог похвалиться. И только одному Коврову он мог иногда сказать между прочим: «Интересно, как бутуз-то мой… Подрос, наверно. Поди, уж и в партизаны годится».
— Нет, — вдруг сказал вслух Колдоба, — не годится!
Он приподнялся на локте, и поперек лба его легла глубокая морщина. «Победа нужна, — думал он. — Вырваться, выйти отсюда, а уж там завоевать настоящую жизнь».
И мгновенно все воспоминания Колдобы рассеялись, и одна давняя тревожная мысль всей тяжестью придавила его — мысль о том, как выйти из подземелья и соединиться с Красной Армией.
Внезапно подошли взволнованные Ковров и Шумный. Они сообщили, что только сейчас произвели разведку, пробравшись в верхние штольни каменоломен, и там обнаружили, что на самом краю деревни имеется старый, полузасыпанный заход, выходящий в погреб разрушенной крестьянской хатенки.
— Можно выйти оттуда, — убежденно добавил Ковров. — Можно выйти, — повторил он. — Если нас обнаружат, пройдем в тыл и там нанесем удар. Если не обнаружат…
Колдоба стремительно вскочил на ноги:
— Ну живем!
И так захотелось просто, по-человечески пожить там, наверху, где плещется море, цветут сады и заливаются в неистовой радости птицы…
И не один Колдоба желал этого человеческого счастья. Все люди рвались на свет и свободу. В последние дни многими овладела мысль собрать все свои последние силы, выбраться из подземелья, ворваться в город, всколыхнуть массы, поднять их на восстание… Это будет лучшей помощью Красной Армии… Лучше умереть в открытом бою с врагом, чем, обессилев, погибнуть под обвалом в подземелье.
И невозможно было дальше сдержать людей: гнев и ненависть к врагам рвались наружу и искали выхода.
И выход был дан…
Партизаны покидали подземелье.
Глубокой ночью незаметно выползали они через узкий заход.
Шли в полном молчании, нестройной, растянутой вереницей, один за другим, не зажигая огня, лишь по шагам угадывая друг друга.
Воздух был прохладен, напоен туманной сыростью. Колосья густых зеленых хлебов напились обильной росы и, сгибаясь к земле, будто тихо-тихо шептались… Трава хрустела, ломаясь под ногами. Люди шли в росе, мокрые по самую шею. Казалось, что переходят вброд широкое озеро. Размокшие башмаки вместе с грязью спадали с ног и терялись в густоте высоких трав.
Изредка глухо звякало что-то металлическое — не то кружка, не то оружие. А потом — лишь шорох осторожных шагов да шелест мокрых хлебов, раздвигаемых партизанами.
Затаив дыхание, шли, зорко осматриваясь вокруг, вслушиваясь в ночную тревожную тишь, боясь натолкнуться на засаду белых.
Когда вышли из хлебов и трава стала ниже колен, по веренице поползла тихая команда:
— Ложись! Привал!
Растянувшись на земле, отдыхали, глядя вдаль, вправо, где мерцали огоньки далекого города. Смотрели в небо, которое так давно не видали, в глубине которого, в недостижимой вышине, дрожали звезды. Они были как крупные ягоды винограда и, отрываясь от кистей-созвездий, скатывались по небу… Падение звезд предвещало недалекий рассвет.
Партизаны припадали к земле и сосали мокрую траву, с наслаждением погружая лица во влагу. Казалось, что они целуют землю.
Через несколько минут вновь шепотом передалась команда!
— Поднимайся!
В деревушках, спрятавшихся в тумане, пели петухи. Где-то далеко звучали удары, словно кто-то колотил в пустую бочку.
Бледная луна заходила за взморье, а восток чуть краснел…
Приблизившись к окраине города, колонна партизан быстро перестроилась, растягиваясь в две длинные цепи. Теперь двигались еще осторожней. Бойцы горбились, прячась в тени деревьев.
Вышли на одну из окраинных улиц, тянувшихся от городского кладбища до большого моста через речку Мелек-Чесме, за которой находился город.
Партизаны гуськом крались мимо маленьких белых домишек, призрачных при лунном свете. Крались мимо высоких цветущих акаций, жадно вдыхая их пряный аромат… Им казалось, будто впервые в жизни они слышат такой сильный, опьяняющий запах, а между тем многие из бойцов росли на окраинах города, играли детьми под этими деревьями, часто мусолили горьковато-сладкие их цветы…
Внезапно тишину серого рассвета пронзил тревожный длинный гудок. Завод созывал рабочих.
«Как раз хорошо», — подумал Колдоба и ускорил шаг. За ним пошла быстрей и вся цепь.
Лишь оборвался рев большого гудка, как заревели, засвистели, завыли резкие сирены порта, гудки мелких фабрик и заводов. Колдоба по звуку определял: это гудок табачной фабрики, это — консервной, это — судоремонтных мастерских, это — сирены порта и кораблей.