А на улице взвилась многоголосая песня. Там сплошным потоком лилась человеческая толпа.
пели старики, мужчины, женщины, ребята. Большое бархатное знамя, сохранившееся где-то с первых дней революции, победно развевалось над улицей, сияя золотой бахромой, и надписи на нем горели под солнцем, как яркие огни. Знамя нес старый, сгорбившийся рабочий. Позади, нестройная, но уверенная и радостная, двигалась толпа. Кое-где над головами колыхались острые черные штыки.
Когтев отдернул тюлевую занавеску, но Пряников испуганно зашипел на него сзади:
— Что делаешь? Опусти… Заметят…
— Ну и пускай замечают. Смотрите, ведь там все наши. Вон Митрофаныч знамя несет. Вон Гуляй-паря с литейного, а вот и наши токаря, токаря… Все тут!
Когтев схватил задвижку окна, весь рванулся вперед. Пряников с перекошенным лицом оттащил его за плечи.
— Матвей Матвеевич, куда? Не тронь, не открывай! Ведь убьют…
Когтев стиснул зубы, вырвался из мягких рук Пряникова.
— Пойду туда, к ним, — твердил он, ища глазами фуражку, и, не найдя, махнул рукой и ринулся к двери.
— Погоди, безумец, останься! — закричал Войданов и быстро зашептал Пряникову: — Надо удержать! Пойдет — приведет сюда каменоломщиков…
Когтев у двери так посмотрел на Войданова и Пряникова, что те оба растерянно замолчали.
— Вижу, что вы глаза рабочим замазывать мастаки! Хватит! — со злостью, отчетливо произнес он. — Будет! И так задержали. К чертовой матери вас!
Он сорвал дверь с крючка и скатился с лестницы, прыгая через ступеньку.
— Ушел, — сказал Войданов и безнадежно махнул рукой.
Пряников дрожащими руками запер дверь, прислушался. На улице гремела песня, грохотали сотни ног проходящей толпы.
— Они вспомнят про нас, — шепнул Пряников.
Он, осторожно приподняв занавеску, глянул в окно. Обернувшись к Войданову, забормотал быстро, словно давясь словами:
— Я еще тогда говорил — не надо угрожать арестом Горбылевскому, не надо! Теперь они могут нас из квартир позабирать в каменоломни, того и жди, придут за душой. Арестовать Горбылевского не арестовали, а только беду над собой повесили.
Войданов упал в кресло. Он вспомнил свои угрозы по адресу большевика-подпольщика Коврова и клял себя за недальновидность, за неумение вовремя унюхать, куда могут повернуться события.
Он смотрел на массы людей, затопивших улицу, и чувствовал, как зависть, боль ущемленного честолюбия поднимаются в нем. Ведь он считал себя вождем этой массы, бойцом ее первого ряда, держащим крепко в своих руках знамя свободы. А теперь… Теперь он командующий без армии, знаменосец без знамени, как жалкий трус, прячется в сторонке от больших событий. Войданов понимал, что авторитет его навсегда потерян, что больше не придется ему ораторствовать о «миролюбии Антанты», а если и выступит он когда-нибудь вновь, то никто уже его не поддержит.
Войданов в бессильной ярости мял борта своего пиджака, стараясь уверить себя, что там, на улице, только бунт, чернь, бессмысленное стадо, которое может быть разогнано одним снарядом…
Он видел, как толпа остановилась и сбоку на афишную тумбу, подсаженный десятками рук, вскарабкался человек. Вот он, большого роста, одетый в грубую брезентовую рубаху рыбацкого покроя.
— Стасов!.. Стасов!.. — шумит народ.
Человек на тумбе рукавом, измаранным в котельной копоти, вытирает вспотевший лоб. Потом коротко взмахивает большим, словно молот, кулаком и говорит:
— Товарищи! Меньшевики и эсеры, эти предатели рабочего класса, снюхавшись с буржуазией, генералами, а также с иностранными интервентами, душат своими кровавыми руками рабочих и крестьян, восстающих за революцию, за Советы. Меньшевики стараются разорвать сплоченность рабочего класса, они одурманивают наше сознание, они на каждом шагу провоцируют, предают и продают… Меньшевики — это буржуазные лакеи, натянувшие на себя рабочую личину.
Войданов откинулся от окна, уронил пенсне и пошел к двери, натыкаясь на мебель.
— Ложь, ложь! — кричал он. Пойду выступлю, разоблачу…
Пряников шаром покатился за ним, растопырив руки.
— Извините, но из моего дома на смерть не пущу!
— Ведь он предателями, лакеями нас называет! Он всю партию нашу с грязью смешал!
— Тсс… — приложил палец к губам Пряников. Экий голосище у вас! Ей-богу, на улице услышат. Говорите, лакеями назвал? Так лакей тоже рабочий человек… Вот Стасов там голосит, будет пуля ему в лоб и конец… А мы с вами, Аркадий Аркадьевич, осторожненько до ста лет доживем, и во всеобщем уважении. Уймитесь, дорогой. Где уж тут честь, когда жизнь на ниточке!..