Когда татары кончили молиться, Киричаев поднял револьвер и сказал Абдулле:
— Иди вперед, к морю.
Абдулла, не сказав ни слова, пошел вниз. Мамбет шел за ним.
Спустившись вниз, почти до самого моря, Мамбет подскочил к Киричаеву схватил его за руку и зашептал:
— Не надо, не губи его. Я боюсь… наша кровь. — Он заплакал. — Позволь ему уйти, прошу тебя.
Киричаев строго сказал:
— Иди обратно и жди меня там… Ух, ты!
Старик стал подниматься по склону, вытирая глаза жестким рукавом.
На берегу, у голого отвеса кручи, Киричаев приказал Абдулле Эмиру остановиться. Абдулла прислонился спиной к камню и вежливо спросил:
— Здесь решил расстрелять меня?
— Да.
— Дело твое. Только не медли.
— Мне хотелось бы знать: почему ты так скоро хочешь умереть? Ты все торопишь меня?
Абдулла Эмир громко рассмеялся.
Киричаев оторопел.
— Ты что смеешься?
— Мне весело, потому и смеюсь, а ты никогда не будешь смеяться, попомни это!
— Почему?
— Потому, что тебе уже сейчас грустно, а будет совсем грустно. Мне бог веселье посылает, я живу с ним, а ты — с чертом. Бог давно покинул тебя.
— Довольно! — Киричаев поднял револьвер.
— Подумай, что ты делаешь! — поспешно заговорил Абдулла, на лбу у него вдруг прорезалась морщина.
— Я убиваю своего помещика.
— Зачем?
— Чтобы не отбирал у нас землю.
— Так ты за безбожников?
Киричаев молчал.
— А я — за татар, за их самостоятельное государство, и за бога, за магометанского бога. Пусть я умру, но я умру с богом. А ты подумай: убивая меня, ты убиваешь своего бога — Магомета.
Абдулла начал заметно дрожать и неожиданно закурил.
— Я очень люблю табак, — сказал он, меряя глазами Киричаева, мучительно подыскивая слова, способные отвести неизбежную смерть.
— Ладно, кури.
Выпуская изо рта дым, Абдулла громко сказал:
— Моя смерть — горе магометанам, моя жизнь — их счастье.
Киричаев вздрогнул, и рука с револьвером опустилась.
Абдулла стремительным прыжком бросился к обрыву.
Когда Киричаев подбежал к обрыву, он увидел, как Абдулла клубком катился, увлекая за собой комья земли и камни, вниз, к морю.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Слухи о том, что корабли англо-французских интервентов гуляют по Черному морю, наводя «порядок» в больших городах побережья, подтвердились. Жители Керчи увидели своими глазами военные корабли. Два серых миноносца приблизились к бульвару и замерли на рейде, как две огромные рыбы, прикованные тяжелыми цепями.
Обыватели толпами стекались на набережную — поглазеть на заморские корабли. По улицам двигались белогвардейские части, громко распевая старую задорную солдатскую песню:
После ухода немцев город несколько ожил. Зазвенели молотки кустарей, открылись магазины и рестораны, появились извозчики, на улицах прогуливались нарядные женщины, гремела музыка.
Откуда-то вынырнули пропавшие было господчики в котелках и активно занялись восстановлением утерянного престижа своих фирм, контор и агентств. Эти воскресшие дельцы больше всех настаивали на скорейшем восстановлении «порядка».
По случаю прихода интервентов город шумел и веселился. Было воскресенье. Состоятельная публика, по-праздничному разодетая, беззаботно сновала по улицам и бульварам.
На бульваре, перед голубой эстрадой летнего театра, завешанного пестрыми флагами, собралось много народу. К ограде бульвара тихо подкатил новый черный автомобиль. Сотни лиц повернулись к автомобилю, из которого вышли Месаксуди, молодая стройная женщина и два сухопарых английских офицера-моряка. Городовые поспешно открыли калитку, раздвинули толпу и пропустили приезжих к эстраде.
Ковров, в штатском темно-сером костюме и шляпе, был здесь. Он знал, что контрреволюционеры города организовали встречу англичан на бульваре с целью охватить своей пропагандой больше публики, показать горожанам иностранцев, дать возможность послушать, что скажут здесь о том новом «порядке», который пришли наводить в России англичане. Ковров, увидевший Месаксуди и молодую женщину, подошел ближе. На женщине было гладкое дорогое пальто и темная небольшая шляпа. Скромная одежда придавала ей особую, строгую прелесть.