Ласточки чертили воздух над крышами. Где-то неподалёку звякнул колокольчик на шее коровы — звук такой ясный, будто и не было этих пяти лет.
Тропа была знакомой до боли.
Каждый шаг отдавался эхом в груди. Покосившийся забор у мельницы, скамейка у колодца, где старухи с утра до вечера обсуждали чужие судьбы. Даже трещина на стене лавки кузнеца — всё на своих местах. Всё было как раньше.
Только Элея уже была другой. Прошлое и разбитое сердце — всё осталось в том городе, с ним. Одиночество и холод. Но сейчас, здесь, под этим небом, с дыханием соснового леса в груди, что-то внутри начинало оттаивать.
Поля по обе стороны дороги золотились спелой пшеницей. Ветер пробегал по колосьям, и те шуршали, словно перешёптывались между собой.
На повороте взгляду открылись два озера — Большое и Малое, зеркально лежащие в лощине. Прозрачная гладь отражала облака и небо. Когда-то, в детстве, Элея верила: если долго смотреть вглубь, откроется подводный город, где живут русалки и духи воды. На глаза навернулись слёзы. От воспоминаний, от тяжести в груди, от страха.
Деревня встретила безмолвно, но не молча. Много глаз. Мужики, таскавшие сено, замерли, как по команде. У колодца женщина прикрыла рот ладонью, обернулась к соседке. Дети у кузницы притихли и быстро разбежались, будто почуяли неладное. Жар бросился в лицо. Стыд и боль всплыли на поверхность.
Тихо шептались вокруг:
— Вот она, приёмная.
— Сбежала.
— Возомнила себя городской. А теперь приползла, хвост поджала.
Прикрыла глаза.
Нужно было идти. Дом был впереди. Тот самый. Двухэтажный, из потемневших от времени брёвен. Крыльцо, где отец в юности вырезал узоры ножом. Огород, который вечно казался слишком большим для одной женщины, но мать управлялась. Сквозь дымку виднелся сарай с покосившейся дверью — всё тот же. Сеновал. Каждая деталь всплывала из памяти.
Вспышка воспоминания — как однажды, спрятавшись от дождя, целовалась в том сеновале с сыном мельника. Слёзы, шёпоты, первые дрожащие прикосновения.
Как всё это теперь далеко.
И так страшно близко.
Ноги налились тяжестью. Прикусила пересохшие губы, погружаясь в рассуждения: «Что, если постучу, а дверь не откроют? Что, если мать скажет: “Ты предала нас, уходи”? Что, если всё было напрасно?..»
Грудь сжало. Горло сдавило комком. Уже стояла перед калиткой, а сердце било тревогу, словно предчувствие беды.
Скрип двери. Медленный, потёртый временем звук. На пороге — мать.
Та же. Но старше.
Седые волосы убраны в узел. Лицо округлилось, осунулось. Передник в пятнах муки, выцветшее платье. Руки, некогда сильные, теперь дрожали, как осенние листья на ветру.
Глаза встретились.
— Элея… — голос дрогнул, почти сломался. Один только звук имени сорвал замок с души.
Всё внутри рухнуло. Слов не нужно. Бросилась вперёд. Впилась в материнские плечи, уткнувшись лицом в грудь. Запах хлеба, травяного чая, золы, огорода, усталости. Запах дома.
Слёзы хлынули — без стыда, без удержу. Мать обняла. Крепко. Неуклюже. Но от этого — только роднее.
— Я дома, — выдохнула Элея, и слёзы побежали ещё сильнее. — Прости... прости...
Объятия стали крепче, рёбра заныли. В волосы зашептали тихо, будто боясь спугнуть миг:
— Дурочка ты моя... Главное — что вернулась.
И в этот момент стало ясно: сколько бы дорог ни прошла, сколько бы ошибок ни совершила — здесь ждали. Здесь любили.
Прижалась сильнее, будто хотела впитать в себя всё потерянное, все эти годы, всю ту любовь, которой не хватало. Сердце сжималось от вины — как же глупо было бежать, думая лишь о своих мечтах, о свободе, о будущем, не оставив даже письма. Чувствовала, как дрожат натруженные руки, обнимающие так, будто не верили, что снова держат.
Это дрожание говорило больше, чем слова. Здесь ждали. Здесь скучали.
Они стояли, не отпуская друг друга. Пространство вокруг исчезло, остался только этот миг — родной, тёплый, как колыбель.
Из глубины дома донёсся сиплый голос:
— Кранелия, кто там?
Мать нехотя отстранилась, вытерла ладонью мокрые щёки, всхлипнула и крикнула:
— Угадай, какой блудный ягнёнок вернулся?
В дверном проёме показался отец — высокий, сухопарый, с проседью в усах, глубокими морщинами у глаз и книгой в руке. Пальцы разжались, книга с глухим стуком упала на пол.
— Элея... — прошептал он. Голос, всегда твёрдый, вдруг дрогнул.
Сделал шаг. Ещё один. А потом они обнялись все трое — сплелись в один живой, дрожащий узел. По спине пробежали знакомые, грубые ладони. Шмыгнул носом — громко, по-мужски, но не в силах скрыть слёз.