Двойственность психической природы человека достаточно точно просматривается, как мы убедились, уже в «Бедных людях», но лишь в «Двойнике» Достоевский возводит ее в художественный принцип изображения.
В сюжете «Двойника» (история сумасшествия титулярного советника Якова Петровича Голядкина) можно увидеть известное сходство с сюжетом «Записок сумасшедшего» Гоголя (аналогичная история бедного чиновника Поприщина). Но на этом, пожалуй, сходство и кончается. Если нравственные причины болезни Поприщина целиком находятся в области социально-материальной («среда заела»), то с Голядкиным дело обстоит несколько иначе: причины его душевной болезни следует искать в области социально-психологической и, вероятно, даже с акцентом на последнюю.
Голядкина нельзя назвать нищим; он держит лакея и имеет кое-какие, пусть небольшие, но все же деньжонки; помощник столоначальника — должность, которую он занимает, тоже не вовсе последняя, по крайней мере по сравнению с тем положением, которое занимают по службе тот же Поприщин или Макар Девушкин. Но социальная иерархия самодержавно-бюрократического государства настолько жестока и беспощадна, что Голядкину с его душевным складом, с его натурой, склонной опять же к «смирению» («человек я маленький», «ветошка», «всякий должен быть доволен своим собственным местом» и т. д. — мысли, хорошо нам знакомые по «Бедным людям»), уже никогда не выбраться за пределы его действительно маленького и убогого мирка. Но хотя Голядкин и признает себя «ветошкой», в глубине души он не может смириться с сим позорным званием, и ропщет, и бунтует, и «получается» «ветошка» — «с амбицией», иначе говоря, резкий разлад мечты и действительности приводит Голядкина к сумасшествию.
Но перед нами, разумеется, не клиническая история психического заболевания, а художественный анализ процесса разрушения личности, в основе которого — социальная причинность. Воспаленное воображение Голядкина рождает фантастическое видение. Но какое? Не больше, не меньше как Голядкина-младшего, физического двойника и нравственного антипода героя. Если Голядкин-старший «гордится» тем, что он «не интригант» и не носит «маски», то Голядкин-младший весьма ловко и искусно пользуется всеми средствами самой беззастенчивой интриги и морального, а вернее аморального, маскарада. И вот уже «новорожденный» Голядкин, эта «копия», «кошмар», «ужас», «самозванец», фантастически быстро «делает» себе карьеру, «добивается» самого благосклонного расположения «его превосходительства» и без труда проникает в недоступный Голядкину-старшему дом статского советника Олсуфия Ивановича Берендеева, где находится недосягаемая для «оригинала» мечта — Клара Олсуфьевна.
Изображенное Достоевским раздвоение личности, несомненно, имеет социальную подоплеку. В «маленьком человеке» господине Голядкине живет, оказывается, «мечта», и эта мечта не что иное как жажда реванша — уродливое порождение самой действительности, стирающей с лица земли «смиренных» и возносящей на гребень удачи «бесстыдных подлецов». Душевное «подполье» Голядкина уже в нем самом; Голядкин-младший — это, увы, существо не вне Голядкина-старшего, а его же собственное порождение.
Достоевский дал своему герою «говорящую» фамилию. В. Даль трактует слова «голяда», «голядка» как «голь», «нищета». Очевидно, надо думать, что под нищетою сам писатель понимал не просто материальное, но и нравственное, духовное состояние господина Голядкина, о чем и говорят полное разрушение, деградация его личности, когда «сам от себя человек исчезает…». Недаром Голядкину снится страшный сон о том, как в столице государства российского «народилась… страшная бездна совершенно подобных», «так что некуда было убежать от совершенно подобных».
Много позже, уже в XX веке, А. М. Горький в «Жизни Клима Самгина» использует это художественное открытие Достоевского, наглядно демонстрирующее необратимый процесс нивелировки личности в социально несправедливом обществе. Только у своих «двойников» Самгин увидит в кошмарном сне вместо лиц — ладони: распад личности, начавшийся еще в 40‑е годы XIX века, на заре утверждения капитализма в России, к началу XX века придет к своему роковому финалу.
Уже в ранних своих произведениях Достоевский четко осознавал, что «подмена» человека его «подобием» («И подменит человека, подменит, подлец такой, — как ветошку человека подменит и не рассудит, что человек — «не ветошка») неумолимо свидетельствует об обреченности антагонистического общества на духовную смерть. («Какой тут вояж! — думает обезумевший, загнанный Голядкин-старший, — тут всеобщая смерть!..»).