После дублерских испытаний меня определили напарником к Блохину.
Тепловоз неторопливо пересчитал стыки и замер у контрольного поста. Точно человек присел по обычаю перед дальней дорогой. И в самом деле — есть в этой машине что-то живое, одухотворенное.
Пока Блохин делает отметку в маршрутном листе, протираю ходовую часть.
— Заповедь свою усвоил? Машина любит чистоту и ласку, — сказал машинист. И я тру, пока не дают отправку.
Качнуло и проскрежетало на выходных стрелках. Изгибаясь, поезд выбрался на простор перегона и прибавил ход. Куцый луч прожектора упирается в темноту, рассекает ее кинжально, помогая прорываться сквозь ее антрацитовую густоту. Наискосок сползают по лобовому стеклу дождевые капли. Немного воображения — и вокруг уже не земная твердь, а морская зыбь, и мы держим курс не на Тургутуй, а в неведомое…
Вот и рассвет наступил. Рассеялись рваные облака. Издалека видно, на разъезде впереди взлетает сизый дымок от запускаемого дизеля. Это встречный пригородный, забавный коротышка из четырех вагонов. Он ждет, когда его пропустят с бокового ответвления магистрали на ее главный ход.
Первая моя поездка… Вызубрены ПТЭ и другие руководящие инструкции. Устройство механической части, электрическую схему тепловоза — ночью разбуди, рассужу без запинки, еще не протерев глаза. При каких обстоятельствах в дневное время применяются ночные сигналы, как отправить поезд или ввести его на станцию при погасшем светофоре, и многое иное, что может не понадобиться никогда, а может — в любой момент сегодня или завтра.
Всякий груз потом достанется: полувагонник и налив, сплотки холодных паровозов, и путеизмеритель, и снегоочиститель, а то такой разношерстный составчик, что Блохин присвистнет: «Бронепоезд батьки Махно!..» На этот раз за нами сельскохозяйственная техника. Еду самостоятельно помощником, «помогалой», оглядываю все двести с лишним осей не просто со вниманием, а прямо-таки с возвышенной любовью:
— Идем нормально!
Хочется сказать: идем замечательно, превосходно! Однако по регламенту положено докладывать проще, без лирических отступлений. И когда в знак приветствия машешь встречному, это называется: «сигнализировать резким поднятием руки», показывая, что не заснул; и дома мы не просто отдыхаем, а «готовим себя к поездке». Все нормально, транспорт есть транспорт, знал, куда шел. У него свои законы, четкие и целесообразные, выверенные мудростью многолетнего опыта. Неугомонно его движение, и народ на нем любопытный.
— Чего ты растанцевался? — хмурится Блохин. Он почему-то считает, что я отношусь к технике с раболепным умилением, готов на колени перед ней вставать. Реального повода к тому я не давал, похоже, такая позиция удобна ему — чтобы легче было высказывать сокровенные мысли.
— Думаешь, она для умных создается? Она сама должна быть умная, чтобы любой смертный управился. Почему ты бегаешь масло мерить, ноги бьешь и время тратишь с письмом? Поставлю датчик, тумблером щелкну, все сам увижу. Элементарно.
Он такой, сует нос в любую дырку, всегда там, где его не просят. А дома у него мебель держится на честном слове и на одном гвозде. Там Казачка нет, гнаться не за кем.
В чудотворцы он записался смолоду. Полжизни потратил, отпуска убивая на одно безнадежное с виду дело. Усовершенствовал воздухораспределитель тормоза Матросова! Правда, поздновато: распределителям этим успели отставку дать, устарели они. Четыре года только с макетами возился, может, потому, что в соавторы никого не взял. Но главное — доказал, что улучшение технических святынь достижимо. Нет ничего на свете, что не поддалось бы рационализации!
— А у тебя голова для чего, шапку носить? — въедливо спрашивает меня, едва мы проездили неделю. — Зачем ты на эту работу пришел? Чтоб сел — поехал, приехал — слез?
Я действительно поначалу, присматриваясь к обстановке, не хотел ничем выделяться. Дорога-то железная, а закон трамвайный: высунешься — получишь травму. Ответил ему в том духе, что, мол, интересно на главном ходу, человеком себя чувствуешь. И отцовский «династический» пример сказался, я чугунке не чужой.
Блохин хмыкнул:
— Главный, он, конечно, по праву так называется. А если изнутри посмотреть? Смекайте, граждане, главный ход жизни в виду имею.
Продолжать беседу некогда, я ухожу во вторую секцию, скользя по замазученной рифленке. Что тут еще ответить? Разве расскажешь о том, что значат для тебя привычные с детства тепловозные гудки, отчетливее слышные ночью, когда подолгу не гаснет смешанный с гуденьем звон пролетевшего скорого, а в отдалении рождается и нарастает новый. Колеса целуются со стыками так, словно огромный молот бьет по рельсам. Куется нечто неоглядное, нужное всем, и душа тянется встать вровень тому…