Чтоб ему, этому Казачку!.. Он подхватывает тяжеловесы чаще других и все проводит минута в минуту, с лихой небрежностью. Берут его в обратный рейс с ходу — он умудряется в режим времени укладываться. Ты загорай, а он ту-ту! Везучий, ничего не скажешь. Заядлый анекдотчик, но не только юмором одарен. На технических занятиях шпарит как по писаному, вызванный после того, как двое-трое механиков почесали затылки и развели руками, поставленные в тупик изощренными вопросами инструктора.
У него наставник был хороший, Макаров, «профессор тяговых наук», как его почтительно называли. Дело знал, машину содержал как игрушечку. «Да у тебя паровоз особый, экономный, и вообще», — говорили ему. Он демонстративно пересел на другой, похуже. И опять отличается, торжествует: «От человека зависит!» И щелкает крышечкой именных часов, полученных от министра, как бы ставя точку.
Однажды застал Казачка страшный ливень в пути. Отводы захлебнулись, вода пошла поверх рельсов. Он успел сбавить ход. А тут со склона сопки оборвался, пополз пласт камней и песка. Стукнуло только в тележку первого вагона, без большого вреда, а на скорости наверняка б перевернулся… Единственное, считай, опоздание допустил против графика, да и то похвалили за бдительность, за реакцию, уберегшую от беды. Или у чужого поезда заметит дымящую буксу, там раскаленная шейка оси уже на грани отвала, — опять благодарность. Точно под парусом несется с попутным ветерком.
Блохин, я вижу, вдвое больше сил кладет, старается, собственные карты вождения составил, рассчитанные по метрам и секундам и с учетом погоды, примерно по сорока параметрам. Все на заметку взял, как заправский бухгалтер. Но результаты у него вечно чуть-чуть пониже, хоть разорвись. Вот снова диспетчер ножку подставил.
Держат нас бессовестно долго. Пользуясь передышкой, отбежал бы по-жеребячьи в сопки, где пробиваются зеленые ростки, которым скоро быть цветами, окунулся бы в картавый гомон грачиных березняков. Настроение такое — все б обнял, всему рад.
— Заповедь не забыл? — в сердцах говорит Блохин. Учит почище вытирать между клапанными коробками, жалюзи включать вовремя, ни на градус не перегревая воду и масло, муфту обязательно проверять на каждом перегоне, причем ночью выходить для осмотра только с лампой-переноской.
Я не нуждаюсь в ликбезе, сам ученый, а он распаляется, остановиться не может. Встал Казачок поперек его трудовой биографии, дрожит в нем струна задетого самолюбия, издавая скрежещущий звук. И я снова беру лохмотья «концов». К ходовой части не придерется самый дотошный сменщик, но я тру и тру тепловоз, словно это полированный сервант, вот-вот начну отражаться в нем.
Работа наша считается интеллигентной, многие думают, что мы сидим себе в костюмах и при галстуках (почти что в белых перчатках), на сигналы посматриваем и кнопками пощелкиваем. А с нас по семь потов сходит крупными каплями. Мою спецовку отстирать ни одна прачечная не возьмется. Да и Блохин бывает хорош, «понянчив» объемистую масленку.
Мы интеллигентно клюем носом, свирепо умываемся, нарочно широко плеща на себя из медного чайника, чтобы отогнать предательскую дремоту. Диспетчеру, видно, платят с обработанного времени, остальное ему до лампочки.
Загорелся зеленый, охотно фыркнул дизель, тронулись пристывшие к рельсам платформы. Рейс продолжается, еще не все потеряно.
Бате попалась на глаза газета, где воспевалась польза бега для здоровья. Повертел ее и бросил.
— Меня агитировать не надо! Я тот бег по производственной неизбежности ежеденно употребляю!
Ходок он отменный, профессия такая. Участок свой тысячу раз вымерил шагами, прощупывая каждый стык и крепежные детали. Потому, наверно, и выглядит моложе своих пятидесяти. С одного удара по самую головку вгоняет костыль в шпалу. Постоянно на свежем воздухе, это не соляркой дышать.
Он мечтал стать летчиком, но был единственным мужиком в семье — у меня шесть тетушек, — и вышло ему остаться при доме. Помню, как младшей тетушке купили пальто с пушистым воротником. Уцененное: мыши у него под рукавом дыру прогрызли. А она была счастлива и не обращала внимания на то, что оно мышами недоеденное.
Мальчишкой я бывал у отца на Каргасоке. Однажды зимой, оставив меня дневалить в тепляке, все ушли на подбивку шпал. Из лесу вдруг показался сохатый, замер, посмотрел на меня пристально, качая коронованной рогами головой, как бы спрашивая, кто я такой и кто здесь хозяин. Метнулось — и потерялось между сопками эхо от выстрельного треска в березах. Это лопался лед вокруг кипящих даже на морозе ключей. Сохатого как ветром сдуло.