— Войдите, — раздался мужской голос.
У старинного бюро сидел старый господин и писал. Он повернулся к вошедшему — и последний увидел красное обветренное характерное лицо моряка, обрамленное коротко остриженной белой бородой. Возле него у окна в старомодном кресле сидела жена капитана с локонами, спадающими за уши, в свободной широкой кофточке старинного покроя. Старый господин встал и приезжий объяснил ему причину своего прихода. Старая дама повела его снова в коридор, а оттуда по лестнице вверх, где сдавалась маленькая квартирка. Хозяйка раскрыла зеленые ставни, и он увидел две комнаты, обставленные с старинной солидностью — гостиную, выходящую окнами на озеро, и спальню с видом на виноградники.
В этот же самый день он велел перенести сюда свои вещи и устроился в новой квартире, где мечтал дождаться солнца и здоровья.
Но ни солнышко, ни здоровье не хотели прийти к нему. Погода стояла все та же, серая, холодная, душевная боль была все сильнее и заметнее, словно в душе его образовался нарыв. Силы оставляли его, и он уже переставал сопротивляться болезни. В то же время им овладевала такая странная и глубокая усталость; казалось, словно перерезан жизненный нерв. В новых условиях жизни в теплом, покойном уюте, который окружал его в этом доме, представляющемся ему очагом, посреди людей, жизнь которых он чувствовал тем интенсивнее, чем менее соприкасался с ними — прежняя нервная взвинченность покинула его. В постели он погрузился в какое-то странное забытье, слышал тысячи отзвуков повседневной жизни, шаги, голоса, которые что-то спрашивали и отвечали, слышал последнее замирание жизни ночью, когда все затихло. Но все это проплывало мимо, словно что-то совершенно отдаленное и не имеющее никакого отношения к нему.
Как то утром, когда он лежал в своем полусне, его вдруг охватило ощущение того, что там внизу происходит что-то необычное. Он, как и прежде, не может различить голосов. Но двери раскрываются иначе, чем раньше, шаги другие. У горничной, которая, как всегда, подает ему обед, — сегодня другие движения, другое выражение лица, проникает неосязаемый, но ясно ощутимый новый ритм жизни. И этот ритм проникает в жизненные центры его, которые раньше лежали неподвижные и словно мертвые.
И снова утром он вдруг услышал смех. Короткий смех, похожий на возглас, и вдруг перед ним встал смутный образ еще невиданной им женщины, которая смеется с веселой шаловливостью, откинувшись назад и охватив руками колена. Этот смех наполняет всю комнату внизу, несется поспешно вверх по лестнице, словно ликуя, поет вокруг него и становится солнечным светом, освещающим комнату, где лежит он. И теперь, прислушиваясь к этому смеху, не только слухом, но и душой и всеми чувствами своими, он внезапно ощущает его внутри себя, и он не кажется ему чуждым и внешним звуком, а теплым, радостным пульсированием его собственного сердца. Когда он проснулся на другое утро, широкая полоса света проникала к нему из соседней комнаты. Он велел горничной распахнуть ставни, пододвинул к раскрытому окну кресло и опустился на него.
От зеленого Женевского озера подымались теплые испарения, виднелись горные силуэты, белые, призрачные на фоне голубого неба, а под окном в саду стояла молодая девушка с пышными русыми волосами, в свободном красном платье, стянутом в талии желтым кожаным кушаком. Она наклонила ветку у дерева, а он смотрит, смотрит на нее — пока, наконец, этот образ не становится торжествующей мелодией. Он сидит, прислушивается, как эта мелодия постепенно приближается к нему, и жажда жизни охватывает все существо.
III
— Что это за чужая девушка приехала к нам в дом? — спросил он как-то горничную, которая принесла ему утренний кофе и мед и накрывала на стол.
— К нам никто чужой не приезжал, мосье, — ответила та.
— Но молодая барышня?
— Это своя, mademoiselle Claire?
— Mademoiselle Claire?
— Да, она провела зиму у дяди в Женеве, но при появлении первых весенних дней она всегда возвращается домой.
Теперь он каждый день сидел у окна в кресле, брал с собою книгу, которая скоро соскальзывала на колени, сладостно прислушивался и ждал чего-то.