К обеду он вошел в столовую и ему показалось совершенно естественным, что он здесь за столом, вместе с этой чужой, во родной семьей и постепенно стал словно членом ее. Теперь вставая поутру, он спускался вниз и возвращался к себе только тогда, когда все расходились ко сну.
Маленькая семья представляла замкнутый круг и жила только своими интересами.
Они были эмигранты, не имеющие никаких знакомых, и их жизнь стала его жизнью. Стремления этих людей стали также его стремлениями, а там, где кончался их горизонт, смыкался также его, — и за ним уже ничего не было.
Дни плавно скользили, словно лебеди внизу по озеру или облака в выси по небу. Изредка они отправлялись вчетвером в город, смотрели на суету в отелях и пансионах, подходили к пристани, гуляли по платановым аллеям; иногда предпринимали далекую прогулку по виноградникам.
Но такие экскурсии представляли исключение в их обычном образ жизни. Проходили недели и калитка ворот не открывалась.
Солнце всходило и заходило, день сливался для него со всеми маленькими событиями его жизни в неопределенное ощущение солнечного тепла и зеленой тени, ощущение, которое он особенно сильно чувствовал, когда оставался вечером сам с собою и когда весь дом затихал. С ним засыпал он, с ним же просыпался, и каждое утро ему казалось, что оно за ночь разрослось в нем, как за ночь запечатлевается сильнее прочитанное с вечера, как женщина, явившаяся нам ночью во сне, овладевает на другой день нашими чувствами, нашей душой и нашей фантазией, даже если она за день до того не занимала в них ровно никакого места. День за днем спускался он по лестнице и проходил через комнаты в сад, где mademoiselle Claire уже работала, спускался к новому дню, такому же, как и предыдущий, в продолжение которого он снова впитывал в себя, как пчела аромат цветов, соки жизни, все сильнее и сильнее проникавшие во все его существо.
Старики держались в стороне, не нарушая своего образа жизни, а он по большей, части оставался вдвоем с молодой девушкой. Она наполняла весь его день, она неразрывно сливалась с его днем. Весь этот долгий день, в котором нельзя было отличить одного часа от другого, представляла она, mademoiselle Claire. Она суетилась вокруг него, уходила в дом, снова возвращалась, расхаживала по аллеям, садилась против него в кресло. Она была его утром, когда она стояла в прохладном воздухе, залитая лучами раннего солнца и срезала цветы к столу или поправляла ветку у дерева. Она была его вечером, когда в быстрых сумерках юга, в которых так неожиданно вспыхивают звезды, она отчетливо вырисовывалась в полусвете веранды. И все, что было между днем и вечером, представляла также она, и то ощущение, с каким он засыпал, ощущение, созданное его грезами и разраставшееся с каждым днем — было также она. Она была для него все — вся жизнь, заключенная в нем и вне его. Она не была для него просто человеком, она была как будто немного больше и немного меньше этого. Он не мог жить без нее, не мог себе представить себя таким, как он был теперь без нее. Он и эта девушка слились в одно. Он не задавал себе вопроса о характере этого слияния, так как жил растительной жизнью выздоравливающего. Только изредка в сознании возникало туманное представление о том, что когда-нибудь настанет час разлуки, в который он снова станет отдельной личностью и отойдет от нее. Что тогда? Он не задавил себе этого вопроса и не отвечал на него, но и вопрос и ответ выступали из мрака смутного предчувствия, словно слабо мерцающие блуждающие огни, которые мы видим весенней ночью на болотистом лугу, возвращаясь поздно домой после бала.
И когда он сидел возле нее, в нагретой солнцем и исполненной прохладой листвы беседке сада, в ясные майские дни, глядя на белоснежную гору и лазуревое весеннее небо, — когда он сидел возле нее в том состоянии растительной жизни, в каком совершалось его возрождение, когда он, как пчела сладкий сок цветов, впитывал жизненные соки и глядел на ее нежное лицо, не поддающееся солнечному загару, в ее глаза, не то серые, не то подобные одушевленным живым алмазам, — тогда он чувствовал в душе острую боль, которую он не понимал, но от которой ему казалось, что он совершает нечто дурное, оставаясь здесь.
IV
Они сидели вдвоем в беседке.
Вокруг все трепетало в солнечном зное, а у них в зеленом полусвете беседки все казалось вдвойне тихим и прохладным. Тяжелый внутренний гнет испытывали оба они.
В три часа уходил пароход. Еще два часа — и они будут разлучены. Они не будут более представлять одно целое нераздельное, как до сих пор, как в продолжение трех месяцев. Явятся два отдельных существа, из которых каждое уходит в свою жизнь. Он не мог понять этого, ему казалось, что он отрывает часть от себя самого. За маленькой экскурсией, которую он решил предпринять, за этой экскурсией ясно вырисовывающейся перед ним — подымалось для них обоих нечто другое, мрачное, гигантское и ложилось глубокой тенью на их души. Они оба чувствовали тяжелый гнет; который сжимал им душу и грудь.