Из столовой доносился стук тарелок. По озеру вдруг пронесся пароход по направлению к Монтрэ. Он был переполнен и быстро подвигался вперед до зеленой, сверкающей, словно шелк, зеркальной поверхности воды, со своей живой ношей.
И когда судно пронеслось мимо него, его вдруг охватило радостное чувство, словно освобождение от гнета. Но уже в следующее мгновение оно перешло в боль, часто возникавшую уже и раньше в его душе, боль, которую он не понимал. Ему снова показалось, что он совершает что-то дурное. Ему хотелось помчаться вслед за уходящим пароходом, но он как будто не мог поднять отяжелевших крыльев. Он чувствовал себя тяжелым и прикованным к земле, как ручная домашняя птица. Горечь поднялась в нем. Но тут же последовал широкий поток нежности, который все унес, оставляя лишь на дне души осадок дикой мучительной боли.
И mademoiselle Claire также следила за исчезающим пароходом.
— Желаю вам приятных впечатлений от вашего путешествия! — сказала она.
Она сказала вполне спокойно эти слова, и к тому же это были банальные слова. Но в таких случаях дело не в словах. Звук голоса, с которым она произнесла их, вихрем поднял в нем хаос чувств и обессилил его. Он боролся одно мгновение со всем тем, что теснилось в нем; но затем все в нем улеглось, и он весь растворился в глубокой, теплой, спокойной сердечности.
— Я уже получил все, что мог получить, — ответил он тихо, — я получил больше, чем самую жизнь.
Они оба встали. Он искал ее глаз, но она отвернула лицо в сторону. Прошло одно лишь мгновение. Оно обоим показалось вечностью. Это было одно из тех мгновений, в которые решаются человеческие судьбы, в которых жизнь ждет, притаив дыхание. Ему оставалось только протянуть руку... но в этот момент на веранде показалась девушка и позвала их обедать — и мгновение исчезло.
Когда наступила пора отъезда, они все вчетвером отправились в город, как это бывало раньше, когда они ходили гулять. Старики смотрели на эту поездку, как на разлуку в течение нескольких дней, в продолжение которых их гость ознакомится со Швейцарией, — а он и она вели себя так, как будто и они также относятся к этой разлуке.
Подплыл пароход и прижался к маленькому искусственному островку. Перебросили мостки — и пассажиры повалили гурьбой.
Он сказал всем троим „Au revoir“, пожал каждому из них руку. Они ответили тем же — и он исчез. Затем сняли мостки, пароход двинулся, а он стоял у перил со шляпой в руках, отвечая на последние приветствия, стоял неподвижно, не отрывая глаз от фигуры в белом платье и широкополой желтой шляпе. Он знал, что это она, хотя черты лица и контуры тела нельзя было уже более различить. Но вот пароход обогнул близ лежащий мыс — и все исчезло.
Он почувствовал словно заглушенный крик в своей душе: ему вдруг показалось, что вся жизнерадостность, которую он носил в себе, уносится обратно к ней, к источнику и родине этой жизнерадостности.
Он почувствовал внезапное влечение броситься вплавь за борт парохода, который так бессмысленно уносился в неправильном направлении. Все, что было в нем живого, жизненного, уже плыло обратно, он чувствовал себя пустым, будто тело его стало вдруг безжизненной скорлупой. Но он поборол то, что рвалось к ней, прежние силы снова наполнили его, словно водоворот, так что у него закружилась голова.
Дни проходили, а жизнь уносила его через поля и озера, через разные местности в незнакомые города. В маленьких отелях и посреди суеты больших интернациональных пансионов его пугало одиночество, но оно всегда было возле него, следило за ним. Оно искало его, и он как будто сам не мог не стремиться к тому, что внушало ему страх. Потому что это было мучительное сознание одиночества повсюду и всегда, которое рыдало в нем словно бессонное дитя.
Дни проходили, проходили недели. Однажды поздно вечером он прибыл в Гешенень. На утро взял извозчика и поехал по новой местности. Когда они обогнули последнюю скалу и перед ними развернулось маленькое зеленое плато между снежных вершин гор, он велел кучеру отъехать и присел на камень у дороги. Он хотел обнять одиночество во всей ширине его, хотел свести счеты с этим чувством, которое не было пустотой души его, но нечто другое, принявшее живой образ и голос.