Тогда он понял все, что было... По крайней мере ему кажется, что теперь он знает все, и сердце его больно сжимается.
— Mademoiselle Claire! — говорит он, как раньше, но с другим выражением в голосе, и берет ее руку.
Проходит мгновение. Она отнимает свою руку. Жизнь угасает в ее глазах, лицо ее каменеет.
— Вы? Вы здесь? — говорит она равнодушно, голосом, лишенным всякой мелодичности.
Но так как он ничего не отвечает и стоит, не отрывая глаз от нее, — она направляется усталой, странно тяжелой походкой к беседке, пододвигает ему стул и сама устало опускается в другой.
Он садится против нее.
Проходить несколько мгновений, в продолжение которых все так безмолвно в них и вокруг них, будто колесо жизни приостановилось.
Затем она говорит равнодушно, беззвучным голосом:
— Да, здесь многое изменилось. Остальные все умерли. И я сама, как видите, почти что не принадлежу более этому миру.
Он чувствует, что душа его коченеет, словно от холода, язык его не повинуется ему. Это неестественное спокойствие кажется ему страшнее, чем уродливое проявление страдания, более жутким, чем само безумие. Ему страшно, — он сам не знает, отчего. Он чувствует страх перед ней, перед самим собой, перед жизнью!..
— Я виноват? — спросил он хриплым голосом.
Она сидит молча и глаза ее устремлены на зеленое Женевское озеро, на Dent du Midi, белый и холодный на фоне голубого неба.
— Виноваты? — повторяет она после недолгого молчания, и в глазах ее появляется такое выражение, словно в них отражается вся картина природы.
— Что такое вина? Кто ж виноват?.. Жизнь ушла из меня — вот и все, все, что я знаю. Вы взяли то, что я дала вам и все это было глубже, чем простая вина. Можно ли говорить здесь о любви? Любили ли вы меня? Любила ли я? Можете ли вы ответить на эти вопросы? Я не могу ответить на них... Я знаю только, что с того момента, как я встретилась с вами в коридоре и пожала вашу руку, какой то тайный родник открылся в глубине моего существа, и я почувствовала, как все жизненное тепло мое и сила моя переливаются в вас. И когда вы уезжали, я чувствовала, что здоровье, с которым вы уходите, — моя собственная жизнь, которую я утратила... И когда вы писали, что должны вернуться на родину, не заезжая к нам — я почувствовала себя такой слабой, будто потеряла половину своей крови. И я знала, что то, что раскрылось во мне, уже не сомкнется более, и что все, что еще осталось во мне, осуждено погибнуть без пользы, капля за каплей и теперь я — как пустой сосуд...
Потухшие глаза ее глядели безнадежно куда-то в даль и в них вспыхнула знакомая ему игра огней. И на худое бледное лицо ложится нежный румянец, словно слабый отблеск жизни, словно оставшийся на снегу бледный отсвет зари от ушедшего солнца.
Затем она продолжает:
— Сама ли я отдала свою жизнь? И принадлежало ли мне то, что я отдавала? .Не было ли все это сама жизнь, которая отражалась в наших ничтожных судьбах? Не было ли это обычной, вечной игрой жизни, которая дарит и отнимает, губит и обновляет? Ясно только одно: вам было суждено жить, мне — умереть. Все остальное — загадка.
Она встает и медленно направляется в дом. Он следует за ней, как лунатик. Когда они очутились у веранды и она поднялась на ступеньку-она еще раз обернулась к нему с потухшими глазами и равнодушным лицом.
— Прощайте! — сказала она деревянным голосом, вяло подавая ему холодную руку.. Молча и тяжело подымается она по ступеням и исчезает в бесшумно закрывающихся дверях.
Он остается внизу, стоит, стоит, словно ждет чего-то, словно ждет, что он проснется от сна, — ждет и прислушивается. Но все тихо за дверью и за окнами, закрытыми зелеными ставнями, тихо. Словно одиночество сторожит здесь мертвеца у его изголовья.
...И медленно идет он обратно, идет через сад, выходит через калитку, и одиноко плетется по дороге.
Одиноко.
Но позади него, невидимо для всех следует она, только что исчезнувшая в дверях виллы. Он слышит ее шаги, он чувствует ее за собой. И он знает, что так будет она следить за ним до конца его дней.