На третий вечер мы остановились лагерем на пологом берегу неширокой реки. Только успели распрячь и расседлать лошадей да разжечь костры, как послышался стук копыт и скрип фургона из-за кустов, что отгораживали место нашего привала от дороги. Охранники насторожились, схватившись за оружие, и тут же расслабились, когда увидели выехавший на берег фургон. Я никогда не видела такого ранее: необычно длинный, он был еще и странно ярким, покрывающая его ткань была расписана языками пламени. Похоже, его вид удивил только меня, у остальных, напротив, на лицах было радостное ожидание.
— Сигни, — позвала я подругу, рассматривавшую фургон с лицом ребенка, увидевшего конфеты, — а кто это?
Она недоуменно посмотрела на меня:
— Лин, ты что, никогда бродячих артистов не видела?
Я почувствовала себя полной дурой. Да, я действительно не видела их раньше, но слышала ведь! Впрочем, мне надо было что-то ответить, так что я покачала головой:
— Нет, ни разу.
Фургон остановился, и из него выпрыгнул средних лет сухощавый мужчина, который поклонился Авраду и спросил:
— Достопочтенный нар, вы не будете против, если мы остановимся на ночлег рядом с вашим караваном?
— Разумеется, нет, дорога общая, — пожал плечами Аврад и протянул руку, — я Аврад.
— Меня зовут Гарш, а это моя труппа. Если желаете, мы можем вас развлечь песнями и историями этим вечером, — ответил тот.
— Не откажемся, а вы угощайтесь из нашего котла, — кивнул Аврад.
Я взглянула на Сигни, она сияла:
— Здорово, музыку послушаем! Смотри, музыкант!
Я повернулась и увидела, как из фургона выпрыгнул парень, державший в руках аритан. Неожиданно почувствовала, как зудят кончики пальцев: до дрожи захотелось взять в руки инструмент, поиграть… Странно, в Академии даже и мысли об этом не возникало, не то что такого сильного желания!
После ужина все расположились кругом костра, приготовившись слушать. Как оказалось, в труппе Гарша было семь человек, четверо мужчин и трое женщин. Они странствовали по миру, разыгрывая простенькие спектакли, пели, танцевали — словом, ничего необычного. Сейчас они расселись на поляне, причем женщины подсели поближе к охранникам и откровенно с ними кокетничали, а одна из них, пышногрудая брюнетка лет двадцати пяти, практически открыто соблазняла Дойла. На меня и Сигни артисты посматривали с опасливым любопытством. Странно, а вот Дойл у них такого чувства не вызывал, почему бы это?
Музыкант — его звали Кан — поклонился и начал играть. Играл он неплохо, и голос был приятный — красивый баритон — но вот песни… Опять эти сентиментальные песенки, в стиле «пастушьих песен» XVII века в моем прежнем мире! Неужели у них нет ничего другого? Однако все слушали, затаив дыхание. Или это я такая привереда?
Через час он отложил аритан, а Гарш принялся рассказывать веселые истории. Не выдержав, я подошла к инструменту и пробежалась пальцами по ладам. За разговорами и смехом никто ничего не услышал, поэтому я принялась тихонько что-то наигрывать.
Внезапно я поняла, что на поляне воцарилась тишина. Подняв глаза, увидела, что все присутствующие смотрят на меня, причем Сигни и Дойл — с каким-то нехорошим интересом. Смутившись, я протянула аритан подошедшему Кану:
— Простите, нар Кан, сама не знаю, что на меня нашло!
Тот покачал головой:
— Нари, вы очень хорошо играете. И музыка… Я такой никогда не слышал! А слова к ней есть?
Я растерялась. Неожиданно для себя я осознала, что бессознательно сыгранная мной музыка была мелодией романса «Гори, гори, моя звезда».
— Лин, правда, если есть слова — спой! — вмешалась Сигни.
— Хорошо, — пожала плечами я и снова склонилась над струнами.
Когда музыка стихла, Дойл покачал головой:
— И ты молчала, что умеешь так петь и играть?! Почему?!
— Я не знала, что это кому-то интересно, — пожала плечами, — да и не до того как-то было.
— Нари, а можно мне записать слова этой песни? — вмешался Кан, — и может, споете еще?
Я усмехнулась, вспомнив одну песню, что случайно пришла мне на ум еще в замке и которая идеально подходила случаю.
— Я спою вам песню про вас, хотите? — с прищуром взглянула на Кана, — про бродячих артистов!