— Ауе! И то правда! — не унимался Торвин. — Известна нам твоя работа. Но это работа Бескостного…
— Ты что же — христианин? Что ты скулишь?
— Получается, — перебил их Фарман, — что она могла в этой неразберихе просто-напросто уплыть. Ты-то сам поплыл к берегу…
— Тогда уплыла она во всех своих юбках, потому что одежда с берега тоже исчезла. И плыть-то ей пришлось бы не к берегу, а долго-долго по темному морю, чтобы утесы обогнуть. Потому как на берегу ее не было, я вам ручаюсь.
— Байки, так я и поверил! Чешуйчатый кит. Скоффин… Женщина, которая исчезает, а потом появляется вновь; да еще на сносях… — бубнил Фарман. — Нет, тут должно быть объяснение! Хотя, возможно, объяснений этих может быть несколько…
— Вы, понятно, все думаете, что это не мой сын, — сквозь стиснутые зубы прохрипел Сигвард. — Считаете его сыном одного из ваших богов!.. Что же, я скажу вам одну вещь. Я, кроме Ран, богини, которая живет в морской пучине и встречает там потонувших мореходов, других богов не чту. А Горний мир, о котором вы твердите, все эти ваши видения — в лагере все молотят языками о Пути… Меньше надо крепкого эля пить и жрать кислой пищи. А бред — дело заразное, один бредит, а другой и все остальные за ним начинают сочинять истории о своих разговорах с богами, только чтобы от других не отставать… Это все такая же чушь, как и россказни о скоффинах. Мальчишка — мой сын! Он похож на меня. И внешне, и поведением. Я сам так же себя вел, когда молокососом был…
— Он ведет себя как мужчина, — зарычал Торвин. — А ты ведешь себя как дикий зверь в пору течки у самок! И знай, что хоть ты за всю свою жизнь, похоже, ни разу ни о чем не пожалел и не понес наказания за свои злодейства, таким, как ты, положен свой удел… Один из наших поэтов вот какую песню сложил о Хеле:
Сигвард вскочил, сжал ладонью рукоять меча.
— А я тебе расскажу стих покраше этого. Скальд Бескостного сложил его в прошлом году на смерть Рагнара.
Вот песнь, достойная дренгра — воина! Достойная того, кто не боится ни жизни, ни смерти. И для него всегда найдется место на пиру Одина, плевать, скольких женщин он заставил стенать… Это поэзия для викинга! А не для размазни и слюнтяя…
В наступившей тишине мягко заговорил Фарман:
— Хорошо, Сигвард… Мы благодарим тебя за твой рассказ. Мы помним, что ты — ярл и член нашего Совета. И учтем, что ты живешь по закону Пути, что бы ты сам ни думал о нашей вере…
И он дернул за веревочку. Пола шатра приоткрылась, и Сигвард вышел из капища. Жрецы склонились друг к другу и вполголоса начали обсуждение.
Шеф, который к тому времени уже был не-Шеф, знал, что мрак, окутывавший его, рассеивается раз в сотню лет. Какое-то время окружавшие его каменные своды и земляной пол колыхались в мерцании разлагающейся плоти, освещая бессловесные, яростные усилия личинок, обгладывавших тела, глаза, печень, костный мозг несчастным, что угодили в это место. Но сейчас личинки исчезли, от многочисленных тел оставались лежать белые скелеты, такие же твердые и неподвижные, как точило, на котором покоилась его собственная обглоданная длань. То была его собственность, но не более того; она не жила своей жизнью, однако так же непреложно принадлежала ему, как сундук, сума, ящики, стоящие в его ногах и под креслом, как и само кресло — громоздкое сиденье с высокой спинкой, в коем он обосновался уже семь поколений тому назад — и на веки вечные. Кресло же подгнило снизу, подгнило вместе со своим хозяином, и оба уж вросли друг в друга, слились в одну материю. И существо это сидело недвижимо, а обращенные к земле пустые глазницы, казалось, хотели проникнуть куда-то вглубь.