— А может, придумать что похуже? — вмешался один из дворян. — Как беглого раба или… Пусть монахи скажут… как там было дело со святым… священным… То ли на решетке его поджарили, то ли… — Он умолк, исчерпав запас свежих идей.
— А я хотел предложить нечто иное, — сказал Элла. — Мы могли бы отпустить его домой.
Ответом ему было всеобщее оцепенение. Подавшись вперед на высокой скамье, одного за другим своих приближенных смерил король взором пронзительных глаз на заостренном подвижном лице.
— Вспомните, почему я стал королем. Потому, что Осберт, — звучание запретного имени повергло в трепет слушателей, ошпарило приступом боли истерзанную спину слуги, что внимал королевской речи, стоя за Вульфгаром, — потому, что Осберт не мог защитить королевство от рейдеров. Он продолжал делать то, что делалось испокон веку: каждому велено было не смыкать глаз и защищать себя самому. И потому отряды с десяти кораблей налетали на какой-нибудь город и хозяйничали там на славу, а в других городах и приходах люди в это время зарывались поглубже в одеяло, благодаря Бога за то, что все это происходит не с ними. А что сделал я? Вы знаете, что я сделал. Я стянул все силы; кроме берегового ополчения, в глубь страны, создал отряды конницы, в важнейших местах расставил верховых рекрутов. Теперь, напади они на нас, мы сами на них нападем — не дадим зайти чересчур далеко. И проучим как следует. Вот она, свежая идея… И, сдается мне, здесь нам тоже следует затеять что-то свеженькое. Мы можем отпустить его домой. А с его помощью провернуть одно дельце. Он уходит живым из Нортумбрии в обмен на заложников. До появления заложников мы осыпаем его почестями, а потом отпускаем, увешав дарами. Это обойдется нам вовсе не дорого. А принесет великую пользу. Ко времени обмена он не раз успеет по душам побеседовать с Кутред ом. Вот и вся забава. Что ж вы теперь мне скажете?
Воины переглядывались, морщили лбы и растерянно покачивали головами.
— Славно сработано, — пробормотал Кутред.
Вульфгар прочистил горло, собираясь взять слово. Его побагровевшее лицо исказилось недовольной гримасой. Но голос с дальнего края стола, где восседали черные монахи, не дал ему начать.
— Быть может, тебе не следует так поступать, государь.
— Не следует?
— Ни в коем случае. У тебя есть и другие обязательства в этом мире. Архиепископ, высокопреосвященный отец наш и в прошлом брат, напомнил нам о той мерзости, что чинил этот Рагнар против Христовой Церкви. Поступки, от которых пострадали мы как люди, как христиане, нам заповедано прощать. Но на врагов Святой Церкви мы обязаны обрушиться со всей нашей страстью и мощью. Сколько церквей сжег этот Рагнар? Сколько увел с собой христиан, которых продал в неволю язычникам и, что страшнее, людям Мохаммеда? Сколько уничтожил драгоценных реликвий? Сколько прибрал к рукам даров нашей паствы?.. Простив это, ты согрешишь против собственной души. Спасение каждого сидящего за этим столом будет под угрозой. Нет, король, отдай его нам. Позволь показать тебе, что мы приготовили для тех, кого ты будешь карать как злейших врагов Матери Церкви. А когда вести об этом долетят до ушей язычников, этих морских разбойников, они узнают, что десница Матери Церкви может быть столь же тяжела, сколь неиссякаемо ее милосердие. Позволь нам усадить его в змеиную яму. Пусть люди вспомнят о погребе короля Эллы.
Минутное замешательство короля предрешило дело. Дружные выражения согласия со стороны монахов и архиепископа вперемежку с возгласами удивления, любопытства и одобрения воинов опередили его слова.
— Не приходилось мне еще видеть человека, брошенного в яму со змеями, — провозгласил Вульфгар, млея от удовольствия. — Вот чего заслуживает любой викинг! Именно так я и скажу по возвращении своему королю и потом воздам хвалу уму и хитрости короля Эллы.
Бенедиктинец, который держал речь, поднялся из-за стола. То был Эркенберт, архидиакон, чье имя наводило ужас.
— Змеи уже готовы. Отведите же к ним пленника. И пусть явятся все — советники, воины, слуги; пусть все увидят, как свершается мщение королем Эллой и Матерью Церковью.
Члены Совета вскочили на ноги. Элла последовал их примеру. Тень сомнения, что заволокла было его лицо, рассеивалась воодушевлением его приближенных. Дворяне протискивались к выходу, скликая своих слуг, друзей, жен, женщин, чтобы те поспешили увидеть новое зрелище. Шеф собрался последовать за отчимом, но задержался, бросив взгляд на монахов, что сбились в кучку у края стола.