– Ничего со мной не случится!-возражал Ширшов. – Что я – не умею ходить на лыжах?
Папанин, видимо, только и ждал этого и сразу же разразился целой тирадой.
– Ты что о себе воображаешь?-кипятился он.-Разве Мазурук хуже тебя ходит на лыжах, а вот лежит с растянутыми связками. Аккуратов тоже неплохо ходит, а я сам видел, как он чуть не разбился о камни.
Еще недавно наши лыжники, когда ветер дул с зимовки на купол, привязывали к стропам парашюта длинную веревку и, ухватившись за нее, со скоростью ветра поднимались на аэродром.
Однажды Папанин набросился и на меня.
– Надо запретить эти цирковые номера, - кричал он, указывая на товарищей, распустивших парашют для катания.-Разве это дело? Их может унести чорт знает куда.
– Это же очень весело, зачем лишать людей большого удовольствия?-сказал я, но в душе вполне согласился с его доводами. В дальнейшем Отто Юльевич категорически запретил этот ненужный и опасный спорт.
На Рудольфе часто менялась не только погода, но и характер снега. Сегодня лыжи скользят прекрасно, с маленького склона летишь так, что не успеваешь тормозить палками. А на другой день едва передвигаешь ноги.
При температуре от трех до шести градусов ниже нуля снег становился рыхлым, и лыжи скользили плохо. Еще хуже они скользили, если выпадал снег. В такие дни лыжники говорили: «Нашим тяжелым машинам не подняться». Когда же солнце пригревало и снег на поверхности немного оседал, а потом ударял мороз в десять-пятнадцать градусов, на лыжах трудно было удержаться.
– Вот бы в такую погоду лететь!-с восхищением говорили тогда наши спортсмены.
Утром семнадцатого мая небо начало проясняться. Не теряя ни минуты, Головин пошел на разведку.
В тот день снег был настолько рыхлым, что пилоту пришлось дважды брать разбег. Нас охватило беспокойство: как же оторвутся сильно нагруженные корабли?
Минут через сорок Головин запросил командование:
«Впереди высокая облачность, лететь выше или возвращаться?»
Пока мы совещались, погода на Рудольфе успела испортиться. Шевелев дал распоряжение немедленно вернуться. «Идем обратно, видим землю», - тотчас радировал Головин.
Мельников выложил посадочное «Т» и приготовил костер.
Прошел час, а Головина нет. Мы принялись запрашивать его о местонахождении самолета. Работу нашего радиста неожиданно прервал радист Головина Стромилов; он просил дать зону, а через две-три минуты попросил пеленг.
«Начинается, - подумал я.-Сбились. Вероятно, они видели не Рудольф, а Белую Землю».
Погода становилась все хуже. Над морем появился туман. Купол закрыло. Мы приготовились к приему самолета внизу, на маленьком аэродроме.
Густая серая облачность опускалась ниже и ниже, точно хотела прижать нас к самой земле.
Прошли четыре долгих часа. Мы с Марком Ивановичем сидели в радиорубке. На запросы Головин не отвечал. Вдруг к нам вбежал Дзердзеевский:
– Летит!
Мы стремглав выскочили из дома.
Со стороны острова Джексона доносился шум мотора. Рассчитывая увидеть самолет, я взобрался по перекладинам на столб метеостанции. Но море закрыто густым туманом, самолета не видно.
Звук нарастает, он идет прямо на нас. Вот-вот машина вынырнет из тумана.
Затаив дыхание, прислушиваемся к гулу моторов, он уже совсем близко… и вдруг отклоняется влево.
Все тише гудят моторы. Теперь мы слышим их не на севере, а на западе.
– Передайте ему скорей, – неистовым голосом кричит Шевелев, - что он уходит от Рудольфа на запад. Пусть развернется на сто восемьдесят градусов и смело летит на нас!
Но самолет все продолжает удаляться и, наконец, совсем затихает.
– Почему он молчит?-взволнованно спрашивает Марк Иванович.
До боли стиснув зубы, я растерянно гляжу в серое марево тумана.
Возникают мысли одна тревожнее другой.
Неожиданно Стромилов сообщает:
«Идем на посадку, слушайте нас на волне 600 метров и на короткой аварийной станции».
– Марк Иванович!-невольно воскликнул я, схватив за руку Шевелева, - пусть они поломают машину, только бы сами не разбились…
На зимовке замерла жизнь. Люди двигались неслышно, разговаривали шопотом. Каждый громкий звук вызывал раздражение.
В радиорубке толпились люди; молча, напряженно прислушивались они к репродуктору.
Каждый боялся признаться себе в том, что надежд на сообщение от Головина больше нет. Я не решался смотреть на соседа, чтобы не выдать свои тяжелые, тревожные мысли.
Только один человек среди находившихся в рубке – радист Богданов – все время напряженно работал.
Мы следили за его руками, осторожно регулировавшими приемник, ловили малейшие изменения в его лице.