Несмотря на возбуждение, Маркиз не мог преодолеть слабость и самостоятельно сойти с мула. Когда Гош поставил его на ноги, он пошатнулся и упал на колени. Мальчик подпер его вьюками, прикрыл одеялом и отошел к мулу.
— Смотри, — услышал он вдруг хриплый шепот.
Гош обернулся и замер как зачарованный. Долина теперь была залита алым заревом заката. Зеленоватая мгла помалу рассеивалась. Казалось, чья-то могучая рука специально для них привела в движение управляющую огромным зелено-красным занавесом лебедку, чтобы они наконец увидели первый акт. Воздух красновато мерцал, освобождаясь от испарений. У подножия гор открылся расцвеченный сочными красками оазис. Посередине возвышались развалины. Их полукругом обступили маленькие домики, некогда, несомненно, белые и уютные, но сейчас глядящие на мир пустыми глазницами окон и дверей. У некоторых провалилась крыша. Центральное, самое большое строение было похоже на храм. Одна башня, увенчанная крестом, каким-то чудом устояла, не поддавшись горным ветрам и разрушительному влиянию времени. Однако самым поразительным было другое: внизу царила весна. Явно плодовые деревья, будто в апреле, стояли обсыпанные белыми и розовыми цветами. Стены обросли темно-зеленым хмелем и светло-зеленой винной лозой. Огромные листья лопухов смыкались над выложенными камнем дорожками.
Маркиз смотрел на все это блестящими от жара восхищенными глазами. Его била дрожь, зубы громко стучали. Он попытался, оперевшись на руки, подтянуться и сесть повыше, но со стоном упал на тюки.
— Гош, — прошептал он через силу, — ты пойдешь туда. Возьми шкатулку для Книги… и принеси ее сюда…
Гош заколебался. Он боялся оставить Маркиза одного, но его тянуло вниз, в этот зеленый мир. Взяв Маркиза за руку, он отрицательно покачал головой.
Маркиз закрыл глаза.
— Иди, прошу тебя, иди. Ты знаешь, как выглядит Книга? Как всякая книжка, только большая. Отправляйся. Немедля.
Гош озирался, словно надеясь найти какой-нибудь, хотя бы неопределенный указатель. Холодные пальцы Маркиза стиснули его руку.
— Ну иди же!
Гош нерешительно направился к ступенькам. Осторожно поставил ногу на первую. Обернулся и увидел устремленные на него карие слезящиеся глаза Маркиза. Свистнул пса и стал вприпрыжку спускаться по крутым неровным ступеням.
Маркиз облегченно вздохнул. Откинувшись на тюки, он спокойно смотрел на неторопливо снижающееся солнце и зеленую долину. Багрец и зелень смывали с его глаз усталость, но зрение все равно было слишком слабым, чтобы он мог разглядеть все до мелочей. Маркиз видел небо и землю, сколотые меркнущей солнечной брошью, видел медленное преображение красок — интенсивность сменялась пастельной умиротворенностью. Его не удивила тишина, внезапно наставшая после ухода Гоша. Ветер мог к вечеру успокоиться. Ожидание — всегда тишина.
Маркиз знал, что болен. Это, конечно, была та же болезнь, которая убила Веронику, но он не отчаивался. Ничто не может быть сильнее Книги. Маркиз с трудом переменил положение, чтобы лучше видеть долину. Представил себе Гоша, бегущего среди зеленых зарослей, и желтого пса, скачущего с камня на камень. Но эта живая, успокаивающая душу картина вдруг замедлилась, Гош теперь скорее плыл, нежели бежал, зеленое, перемешиваясь с красным, серело, отбрасывало хмурые тени. Маркиз на минуту заснул, либо ему почудилось, что заснул, но когда он открыл глаза, все вокруг было иным. Он уже не сидел на скалистом мысу над зеленой долиной. Нет, он пребывал в огромном, беспредельном пространстве, которое слегка изгибалось, образуя в центре длинное, правильной формы углубление, похожее на раскрытую книгу. И все, что он до сих пор знал, было теперь отдельными буквами, и сам он был маленькой буковкой, которая выстраивает слово, а затем целую фразу и целый абзац. У всякой вещи здесь имелся свой знак — будто отдельный голос в многоголосом хоре. Маркиз был одной буквой, не важно какой, для него это не имело значения, его радость проистекала из того, что он нужен, что без него слово, которое он творит вместе с другими знаками, было бы неполноценным. Он мог быть запятой, обыкновеннейшей точкой, которой неизбежно заканчивается фраза, или замкнутой в себе буквой «о», или проникающей вглубь буквой «у», а может, всего лишь промежутком между словами, без которого их значения слились бы или перемешались. Он спокойно смотрел на прямую четкую линию горизонта, ограничивающего огромную белую страницу, на тысячи выстроившихся ровными, уходящими в бесконечность шеренгами знаков. И вдруг задумался, для кого раскрыта эта книга, чему должна служить. Поднял взгляд и увидел, что небо в миллионы раз больше, чем она, и потому бессчетное множество раз повторяет ее в себе. Книга была раскрыта для неба.
Постепенно Маркиз перестал ощущать боль и даже подумал, что готов встать и идти — таким он стал легким. Но, когда попробовал, оказалось, что легкость, пушистая, как одуванчик, где-то внутри и никак не связана с телом. И тогда он понял, что умирает. Удивился: он не предполагал, что умирание может быть таким сочным, таким светлым и полным движения. Воздух, которым все труднее было дышать, колыхался и дрожал, наполняя его легкие в последний раз.
Гош добрался до цветущей долины, которая вблизи оказалась садом. Остановился, ошеломленный, на последней ступеньке, не смея сделать следующий шаг. Под ногами у него одновременно цвели и плодоносили крохотные кустики земляники. Гош присел, стал озябшими пальцами срывать ягоды и горстями запихивать в рот. У земляники был чудесный вкус жизни, весны, безопасности. Мальчик переползал на коленках от одного кустика к другому, набивая рот животворной амброзией. Он срывал и зрелые ягоды, и те, с которых едва опали лепестки цветков. Лишь спустя время он вспомнил, зачем пришел. И его пронзила жалость при мысли об измученном, больном Маркизе, оставшемся наверху в холодном и неприветливом мире. Не раздумывая, он свернул кулек из большого лопуха и стал собирать в него самые спелые землянички. Когда кулек наполнился, Гош осторожно отложил его в сторону и принялся срывать целые веточки, увешанные ягодами, пока не получился пышный букетик. Тогда, захватив кулек, он вернулся к ступенькам. Свистнул пса, который радостно рыскал в высокой траве, и тот нехотя поплелся за ним наверх.
Солнце уже висело над самым горизонтом, и именно туда устремлены были неподвижные глаза Маркиза. Гош опустился рядом с ним на колени и протянул руку с испещренным красными пятнышками букетом. Он думал, что Маркиз загляделся на солнце. Лишь когда солнце скользнуло за горизонт, а Маркиз не отвел взгляда, Гош понял: с ним случилось то же самое, что два дня назад с Вероникой. Второй раз в жизни мальчика пронзило болезненное ощущение, что мир пуст. Он схватил и потряс холодную руку, словно пытаясь вытащить Маркиза оттуда, куда тот ушел. Рука бессильно упала, и из-под грубого одеяла высунулся широкий рукав зеленого камзола. В горле у Гоша забулькало, а потом он завыл. Его голос, отразившись от скал, вернулся, многократно усиленный. И мальчик испугался самого себя. Ягоды посыпались на руку Маркиза, но было уже темно, и потому их червень, смешавшаяся с зеленью камзола, уже ничего не означала. Спотыкаясь и крича, Гош бросился вниз, в тепло зеленой долины. Он боялся неподвижности Маркиза, боялся холода и ночи, его тянуло к согретой солнцем траве и землянике. Когда ступеньки кончились, он побежал дальше, по пояс в траве, слыша свой голос — но и голос пугал его, потому что был страшный и чужой, как голос зверя. Однако перестать кричать Гош не мог. Освободившееся от невидимых обручей горло пульсировало в такт шагам, издавая звук, который мальчик не в состоянии был сдержать. И он бежал, продирался в темноте сквозь цветущие кусты, заросли огромных лопухов, шелестящие занавеси вьюнков, и только когда почувствовал под ногами твердый камень, сумел унять звенящую глотку. Перед ним высилась темная громада монастырской церкви. Гошу страшно было оставаться во дворе, среди этой буйной зелени, но еще страшнее — войти внутрь, в бездонную темноту. Сев на ступени, он обхватил руками колени. Из высокой травы выбежал его пес и растянулся рядом, тяжело дыша. Гош решительно не знал, что делать. Еще минуту он посидел, раскачиваясь взад-вперед, а потом свернулся в клубок и уснул на поросших травой ступенях.