Утром проснулся посвежевшим, ломота в плечах и ногах прошла, наверное, стал привыкать к тяжелому труду. В каюту постучали, вошел Семен Рябов, я узнал его имя вчера в трюме.
— Долго спишь, — сказал он, — надо с баржи выгружать на берег печатную машину нашу. Семьсот килограммов, — добавил он, — мы теперь все на килограммы прикидываем: куль с мукой — восемьдесят, ящик с маслом — двадцать пять, куль колотого сахара — девяносто, ящик со стеклом — сто двадцать… А наша машина, поди ж ты, семьсот… Вот житуха пошла, — заметил он, совсем как сказал бы Луконин или Федор, и рассмеялся. — Местную лексику осваиваю. Закурить тут у тебя можно?
Он присел на край койки и принялся сворачивать из клочка газеты цигарку, насыпав на него крупно нарезанную, пахнущую медом махорку.
— Ты же папиросы куришь, — сказал я.
— Выпросил у ребят махры, тоже, знаешь, свой колорит…
Семен разжег цигарку, затянулся, каюта наполнилась синим, едким дымком, стало как-то уютнее.
— Да, все своими руками, правильно Васильев сказал, — поспешно одеваясь, заметил я.
— Тоже герой! — усмехаясь, сказал Рябов. — Энергичен, умен, и уважает его народ, а смотри, как он с этой «охотой»… Что-то я его не пойму.
— Посмотрим… — неопределенно сказал я. Васильев мне чем-то нравился, и не хотелось раньше времени осуждать его. Судить людей легко… — В этой глуши и в самом деле не так, как там… — я кивнул куда-то в сторону.
— А что не так? — спросил Семен и острым взглядом сквозь стекла очков посмотрел на меня. — Да, что-то не так, а главное, все же так, как и там, откуда мы с тобой приехали. — Он задумался, забыв о своей цигарке. — Знаешь, — заговорил он, — читал я в какой-то статье, уж не помню где, что труд немеханизированный, без машин, без техники — это будто бы не социализм. Речь в той статье шла о каком-то романе, где показывалось, как начали осваивать таежный уголок, вот вроде нашего — все своими руками… Разве так можно, говорилось в статье, писать о советских тружениках; без техники — это уж не советский человек… Вот как было закручено! А если ее тут нет, этой техники, если все только начинается? Разве дело в том, как работают — с техникой или без техники? Во имя чего трудятся, что хотят создать — вот что важно. Так вот это самое «во имя чего» и там, в обжитых районах, и у нас — одно и то же. И советский человек, если он руками вытягивает из трюма тяжеловес, все же остается советским человеком, делает это во имя строительства социализма. Прав я или нет?
— Ну, а Васильев разве не во имя строительства социализма? — не очень уверенно возразил я.
— Пароходом за лосями?.. — Рябов насмешливо посмотрел на меня.
— Он искал путь к углю в верховье Аркалы, катер сел на мель, пришлось на плоту одному сплывать… — возразил я.
— Об этом не слышал. — Рябов встал и направился к двери. — Заболтались мы тут с тобой. Стариков нас ждет, не хочет выгружать без нас, боится поломать нашу машину. Завтракай и приходи скорее.
С выгрузкой печатной машины на берег тоже пришлось помучиться. Толстые пароходские трапы гнулись под ящиком, как веточки. Пришлось подпирать их стойками, выкладывать лежневую дорогу из досок и бревен по берегу протоки до самого дома типографии и редакции, срубленного среди тайги из желтоватых лиственничных бревен, пока еще без крыши и ступеней у порога, которые заменяла ребристая доска баржевого трапа. Тянул я вместе со всеми нашу печатную машину и мысленно поругивал автора той статьи, о которой говорил Рябов. Выходило по той статье, что, пока не будет кранов и автомашин для доставки печатной машины в помещение редакции, нечего и газету в тайге выпускать, ибо без техники мы — не советские люди?.. А мы ее тянем, и дотянем, и установим, и будем выпускать нашу советскую газету «Индигирский водник»…
Дотянули мы печатную машину к середине дня, вызволили ее из ящика, ничего не сломав, и установили на ряжах, загодя вкопанных под полом дома в вечную мерзлоту. Наконец-то мы, газетчики, обрели свое место в тайге.
В тот же день команды покинули пароходы и, разгруженные около склада баржи. Суда отводили от берега и ставили на якоря одно за другим в русле протоки на зимний отстой. Здесь они вмерзнут в лед и останутся до весны. Тушили топки пароходов и спускали пары.
XII
На жительство меня устроили в одной из палаток в полотняной комнатке. Фанерная дверца в нескольких местах была пробита финкой, у матерчатой стенки стоял топчан, у двери на табуретке ведро с водой, а посредине — железная печка. Едва я растопил ее, комнатка стала наливаться теплом, бока печки угрожающе зацвели вишневым накалом. Пришлось плеснуть в ее дверцу воды, она ответила взрывом золы и пара мне в лицо, и я понял, что обращаться с ней надо деликатно. Разместил свои вещи в комнатке и отправился осматривать поселок.