— Что вы, старпом, околачиваетесь в темноте, извиняюсь, как тень короля из «Гамлета»? Топайте к свету!
Дверца бочки была распахнута, и жаркие угли и лениво горящие лиственничные поленья бросали на наши лица яркие блики.
— Мне и здесь не жарко, — невозмутимо сказал Коноваленко. — Послушайте, что я скажу. Пойдите по семейным, соберите бабьи одежки, юбки и кофты. Лифчики не забудьте, тоже важная тонкость, кто понимает… Напяльте на мужика всю такую премудрость, в лифчик суньте две кружки и будет вам баба хоть куда. Гляньте на Андрея. Представьте на момент, что он в юбку залез со своими зелеными глазищами. Чем не молодка? Глядишь, в зале и жених сыщется, придет за кулисы выяснять, кто такая. И для искусства польза, и чувства добрые в нашей дыре хоть на миг пробудятся. Вот какое мое практическое предложение.
— Может, тебе самому бабой охота, — возмутился Андрей, — ты и влезай… Я и без юбки проживу.
Коноваленко направился к нам, перешагивая через скамьи.
— Согласен, — сказал он, — принимайте хоть бабой. Ну, конечно, сами понимаете… — он развел руками, — не всякая из меня уродится. А так, — он сжал кулак и потряс им, — чтобы посдобнее, чтобы с характером…
— Для вас придется, извиняюсь, особую пьесу сочинять, — заметил Гринь. — В какой литературе такую бабу сыщешь? Морда, извиняюсь, обросла, со спирту опухшая, волосья нечесанные, ручищи, как швабры. Смотреть страшно! Какие от всего такого добрые чувства могут пробудиться?
— Ну, ты меня еще в бабьем обличии не видел, — обиделся Коноваленко.
— Пускай остается, — сказал Андрей. — Баба в самый раз!
— Наверное, так и придется, — сказал я. — Для начала. А там, может, и придут к нам женщины. Так и решим. Ну уж от женских ролей давайте пока не отказываться, а иначе и начинать нечего.
— Начнем, начнем… послышались голоса, — не расходиться же теперь… Раз уж собрались…
Скрипнула дверь, кто-то появился в палатке. В полосу света от углей и горящих поленьев вошла женщина в шубке. Все разговоры сразу стихли.
— Можно к вам?.. — спросила она.
Это была радистка. В зимнем наряде я узнал ее не сразу. На ней была оленья дошка, меховая шапочка и торбаса. Наталья присела рядом с Даниловым, наклонилась к нему, что-то сказала, он снял шапку и виновато покосился на девушку.
— Будь ты неладно к ночи!.. — пробормотал Коноваленко.
— Чего вы? — спросил Гринь, отворачиваясь к старпому.
— Наваждение… — сказал Коноваленко.
— Хлеб у него отбивают… — злорадно заметил Андрей.
Наталья сунула руки в рукава, нахохлилась, чуть иронически оглядела нас.
— Дьявол… — пробормотал Коноваленко.
— Чего вы там нечистую силу поминаете? — спросил Гринь. — Спирту будто сегодня в магазине не давали…
— Со спирту легче было бы… — сказал Коноваленко.
— Сели бы сюда еще ближе к свету, — сказал Гринь, — не так бы боязно было. '
— Не дай бог, — пробормотал Коноваленко.
— Ну вот, — сказал я, пытаясь предотвратить скандал, — первая ласточка… Будешь играть у нас?
— Буду, — Наталья решительно кивнула.
Еще кто-то вошел в палатку, из темноты раздался требовательный возглас:
— Наталья, выдь сюда…
Данилов резко повернулся на этот возглас, Федор явился. Девушка встала и пошла в темноту зала, дверца легко захлопнулась за ней.
Коноваленко пробасил:
— Оно и спокойнее…
Мы молчали. Обидно стало, что так неожиданно лишились первой исполнительницы женских ролей. Один только старпом покряхтывал, покашливал, делал вид, что доволен поворотом событий.
Дверца опять скрипнула. Мягко ступая в валенках по дощатому полу, вошла Наталья, присела на свое место рядом с Даниловым. Будто ничего и не произошло.
Коноваленко крякнул. Ребята оживились, заговорили все разом о будущей постановке. Мне поручили найти пьесу о гражданской войне, желательно с участием Буденного и сражениями, сократить или дописать ее так, чтобы батальные сцены приобрели главенствующее значение.
Слушал я возбужденные разговоры и думал о том, что Кирющенко-то, пожалуй, прав, соскучился народ по человеческому, Кирющенко сказал бы: «По культурно-воспитательной работе». Ну так что? Действительно ведь так: культурно-воспитательная работа. Нечего бояться таких как будто примелькавшихся слов. Только у нас особенная эта работа, не такая, как там, «на материке», в обжитых районах. Надо исподволь, не рубить с плеча, общий язык с людьми найти, не бояться их жаргона, соленых шуток. Получится ли?
Вот тогда-то я и подумал, что нет у меня никакого права уклоняться от драмкружка — умею или не умею. «Работать, работать… — говорил я мысленно, повторяя слова, уже сказанные самому себе во время погрузочных работ в море. — Да! Работать!»