Я ничего не говорил. Стоял перед ним и с изумлением слушал его исповедь. А я-то считал его человеком, для которого нет ничего сложного, которому давно ясно, что и как делать, кто прав и кто виноват.
— Что же делать? — невольно вырвалось у меня, и тотчас я подумал, что он, пожалуй, ничего мне не скажет, другое у него на уме.
— «Легкая кавалерия» у комсомола есть? — спросил Кирющенко, поворачиваясь ко мне с прежней энергией. От обиды, досады и какого-то смятения не осталось и следа. — Утвердите на комитете бригаду, проверьте хранение материалов на складе, экономию металла в мастерской, составьте акт, принесите его Васильеву. И для газеты материал будет, Рябов спасибо тебе скажет.
— А все остальное?.. — спросил я. — Можно же Васильеву объяснить, уговорить его… Не такой же он упрямый, чтобы никого не слушать.
Кирющенко, как мне показалось, слишком буквально понял мое замечание и резко возразил:
— Не дело это комсомола, не зарывайся… Не хватало еще, чтобы ты Васильева стал поправлять. Не к тому я тебе рассказывал. В душе накипело, прорвалось… Жизнь наскоком не поправишь, у нее свои законы. Васильев не сам по себе взялся, не по своему хотению на свет народился, за ним целая философия: все можно, если захотеть… — Кирющенко взглянул на меня с неприязнью и сказал: — У тебя такой самой выдуманной романтики тоже хватает. Он коммунист, придется ему перед товарищами по партии отчитаться, хоть и не хочется ему. Придется! Устав партии для всех одинаковый. Таких тоже одним махом, как бы ни хотелось, не переделаешь и не уговоришь. Надо спокойно, по-деловому, как партия учит… вон, как Стариков. Он к шуму и речам не привык, шагу не сделает без цифр, без расчетов. Молодой инженер новой выучки. Присмотрись к нему. Нету какого-то одного средства, какого-то приказа, уговоров, надо, чтобы жизнь, у нас шла, как везде: партийно-политическая работа, газета и с критическими заметками, и такими, воспитывающими, как дневник Семенова… — Он приостановился и красноречиво посмотрел на меня.
Горячая волна обожгла мне щеки: это было первое признание Кирющенко моих журналистских усилий.
— Воспитание ответственности у хозяйственников, коммунистов и беспартийных, — продолжал он, не обращая внимания на мое волнение, — активность комсомола, твой драмкружок… Да мало ли… Тем и сильна, интересна партийная работа! — воскликнул Кирющенко. — Особенно сейчас, после новых решений партии…
Он не замечал, что противоречит сам себе, только сейчас он с горечью говорил о «невидности», неблагодарности партийной работы. Но мне почему-то не захотелось упрекать его в непоследовательности. Всякая работа трудна, а партийная, наверное, во сто крат труднее любой другой, бывают и минуты разочарования…
Кирющенко, даже и не взглянув на меня, отправился к несгораемому шкафу, стоявшему в углу. Постаментом для него служил то ли ящик, то ли грубо сколоченная такая же неуклюжая и прочная, как его стол, тумба. Порылся в сейфе, вытащил ярко-красную папку с завязками, кинул ее на свой стол-саркофаг.
— Пришлось вызвать ревизора, — сказал он, хмуря белесые брови и жестким взглядом посмотрев на меня, — скоро прилетит. Главбух говорит, нарушений нет, можно и по двойным расценкам за перевалку, а его зам, новый бухгалтер, тот, что на «Моссовете» приплыл, не принял у Васильева финансовые документы, пришел ко мне, сказал, что требует ему начет сделать. После этого и главбух стал осторожнее, не взял на себя ответственности. Прилетит ревизор, пусть разберется. Вон отчет Васильева по авансу… — Кирющенко кивнул на красную папку.