— Это я его сюда звал, — сказал я. — Что ты, Андрей, вмешиваешься не в свое дело?
— Ушел и ладно, — бросил Андрей. — Кому он нужен!
— Нужен! — сказал я. — Не он бы, парохода у нас не стало, а то и двух. Пароходы он спас…
Андрей поднялся с лавки и, натягивая на голову ушанку, переходя на «вы», заметил:
— Он говорит — вы спасли; вы говорите — он спас. Кто вас разберет.
Какой-то бес вселился в упрямого жестковатого парня. Меня давно поражала его несдержанность, резкость, переходившая в грубость и жестокость. Даже справедливые его упреки вызывали у его товарищей недовольство, когда он, легко теряя чувство меры, начинал винить всех и вся в злоупотреблениях, нечестности, разгильдяйстве. Мне от него доставалось, как и всем другим, и я всегда отступал. Но на этот раз молчать было нельзя.
— Да как же я мог бы пароходы спасти? — воскликнул я. — Думай же, что говоришь. Я штурвала-то никогда в жизни не видел. Коноваленко, а не я отнял штурвал у капитана, понял? Нам не выбирать, с кем работать, уж какие есть… А ты бы лучше подумал, что его сделало таким… — Все во мне дрожало от негодования. — Ты помог ему? Ты же рядом с ним живешь…
Поднялся Гринь. Длинная верная шинель его в полумраке напоминала поповскую рясу.
— Я пойду до старпома, переночую в его юрте. Мало ли… — сказал он совсем не свойственным ему глуховатым голосом.
И он тоже ушел.
Андрей стоял передо мной, глубоко сунув руки в карманы своего промасленного пальто с поднятым воротом, и не отрывал от меня испепеляющего взгляда. Я понимал, что он сейчас скажет мне что-нибудь особенно обидное, он никогда не оставлял поле боя неотмщенным.
— А вы что сделали в своей газете! — выкрикнул он. — Напечатали про Николая, как он продукты у товарищей воровал. Это как — хорошо вы сделали? Зачей вы это сделали?
Я отступил от него, пораженный тем, что он сказал. Неужели он говорит о дневнике Семенова? И вдруг все мне стало ясно, я понял, почему Семенов просил меня выпустить из дневника то, что было связано с воровством продуктов, он щадил своего товарища, он даже мне не сказал, что тем человеком без имени в дневнике был Данилов… Так ли все это? Да, конечно, так…
— Откуда ты знаешь?.. — негромко спросил я.
Наверное, у меня был какой-то необычный вид, Андрей стоял, не произнося ни слова, и как-то растерянно смотрел на меня. Тонкие губы его были совершенно бескровны, едва серели в полумраке, почти не выделяясь на лице.
— Какой-то якут-охотник вчера у меня ночевал, прочел газету и все рассказал… Уехал он утром, — добавил Андрей, словно оправдываясь. — Я у Данилова спросил, правда ли, думал — охотник все наврал… Данилов сказал — правда, потому и не пришел сегодня. Не желает он больше с вами…
— Зачем ты пошел узнавать у него? Ну, зачем? Как ты мог?.. — говорил я, плохо сознавая, что говорю. — Зачем, для чего? Ведь там не было написано, кто это… Даже я не знал, кто, Семенов мне не сказал… Зачем же тебе?..
— Правды вы боитесь, а я правду всегда хочу… Правду, понимаете?
— Да зачем же ты к нему пошел? Это же давно было, Данилов теперь другой. Что же ты так, безжалостно?..
— Это вы себя спросите… — проговорил Андрей. В голосе его уже не было прежней уверенности. — Вы грамотный к нам приехали, все вы знаете… Зачем вы оставили, почему не вычеркнули? Вот вы о чем себя спросите…
— Да… — сказал я, опускаясь на лавку, — да, надо было вычеркнуть…
Андрей молчал, что было для него совсем необычно. Не сказав больше ни слова, пошел к выходу. У фанерной дверцы он остановился, постоял в раздумье, круто повернулся и стремительно вышел из палатки.
Я сидел на лавке и как-то подсознательно ждал, что вот сейчас поднимется еще кто-нибудь, и еще, и в конце концов я останусь в палатке один. Дорепетировался!
Мы сидели молча довольно долго, минут пятнадцать. В душе моей набегала какая-то горькая накипь обиды, разочарования, усталости… Ничего-то у меня не получается ни в драмкружке, ни в газете. Я поднялся, постоял, сунув руки в карманы стеганки и глядя на алеющий маковым цветом бок печки. Как-то внезапно, теряя контроль над собой, воскликнул:
— Ну и я пойду… Пропади все пропадом!
Повернулся и, налетая на лавки, больно ударяясь об их острые края коленками и со зла распихивая их во все стороны, отчего они с грохотом валились на пол, пробил себе дорогу к выходу.
Над палаткой на полнеба то медленно колыхались, то мгновенно угасали и с новой силой вспыхивали языки зеленоватого пламени. Северное сияние бушевало над моей головой. Поражало страшное безмолвие огненной бури. Я вспомнил то, что говорил Коноваленко, когда мы с ним вместе смотрели на северное сияние. Да, каким крохотным, беспомощным и одиноким чувствуешь себя перед этим молчаливым, призрачно полыхающим на полнеба огнем. Кажется, стоишь посреди безлюдной пустыни, сейчас, сию минуту что-то должно случиться и неоткуда ждать помощи…