— Сам развяжешь. Мое дело было словить.
Кирющенко подошел к нам, выдернул кляп изо рта Гриня.
— Чего ты, Гринь, опять натворил? — спросил он. — Расскажи народу, в чем дело.
— Паразит! — в сердцах воскликнул Гринь, освобожденный от кляпа, и рванулся к парню. — Ох же паразит!
Руки у него все еще были связаны. Федор не двинулся с места. Кто-то из первых рядов подскочил к Гриню и принялся освобождать его от пут. Обретя свободу, Гринь прохрипел: «Паразит!» и кинулся на обидчика. Я едва сумел ухватить полу больничного халата. Материя с треском разорвалась, и Гринь влепил «паразиту» затрещину.
В зал со сцены спрыгнул Коноваленко. На нем все еще было широченное платье и самодельный парик из пакли, какой конопатят срубы. Он сгреб Гриня, оттащил его в сторону и запихал в крохотную дверцу у сцены. Парик слетел с его головы. Баба с мужичьим лицом и всклокоченными волосами произвела неотразимое впечатление, поднялся дикий хохот. Федор пошел было к выходу, но Коноваленко схватил его за ворот телогрейки и повернул к себе. Тот не стал сопротивляться, спокойно остановился и своим холодным, цепким взглядом смотрел в лицо старпома.
— Постой! — воскликнул Коноваленко в наступившей тишине. — Чего это ты затеял, зачем Гриня связал?
Среди зрителей поднялась Наталья, торопливо прошла между скамьями. Шубка ее была распахнута, волосок к волоску туго причесанные волосы отблескивали под яркой лампой, подвешенной посреди палатки. Она подбежала к нам и всей тяжестью повисла на руке Коноваленко, сжимавшей ворот Федора.
— Господи, нечистая сила! — пробормотал Коноваленко.,
— Опомнись, Петро, — сказал я, заставляя его опустить руку.
— Как ее к ночи повстречаешь, так до утра глаз не сомкнешь, — сказал он. — Сохрани меня бог!
— А все-таки объясни, в чем дело? — воскликнул я, подходя к Федору. — Ты делаешь, что хочешь… — Меня охватил гнев, Наталья из-за него ушла от нас и едва все не развалилось. — Странно, что происходит в поселке, понять ничего нельзя. Кто же тут все это?.. Кто?..
В моем восклицании невольно прозвучал намек на происшествие в протоке, о чем я и не думал, и теперь вдруг понял, что превратно могут истолковать мои слова. От общего внимания и от того, что я так неосмотрительно сказал, мне стало неприютно и холодно на душе.
— Оставь Федора, — густым простуженным баском неожиданно сказал Коноваленко. — Ни в чем он не виноват. Гриня связал, так то мы промажь себя разберемся. — Он тоже понял, какой смысл может быть придан моим необдуманным словам, и защищал Федора.
— Чего ты меня взялся заслонять? — спросил Федор и, усмехаясь бескровными губами, посмотрел на Коноваленко. — Ты себя обороняй, они и тебя подведут под монастырь, с тебя спрос больше, ты первый раненого нашел…
Холодок глубже и глубже проникал мне в сердце, зачем я произнес необдуманную фразу и вызвал эти слова Федора? Все опять поворачивается против Коноваленко, что за судьба у человека!..
Федор неожиданно шагнул ко мне и приблизился почти вплотную.
— Объяснить тебе требуется? Объясню…
У него было неподвижное лицо, глаза провалились и совершенно утратили свою синеву. На меня скорее даже не смотрели, а просто были обращены в мою сторону темные, неподвижные, лишенные жизни провалы вместо глаз, как два высверленных в металле отверстия винтовочных стволов. Глухим, усталым голосом Федор заговорил:
— Послушай, как я тебе объясню… Он, — Федор повел головой в сторону стоявшего подле нас Данилова, — он пришел к людям, не захотел жить один в тайге. Все у нас делал, куда ни пошлют, за все брался. Боялся, что не осилит трудную работу, помнил, как едва с голодухи не помер, начал зайцев добывать петлями, про запас складывать в яму, мясо хотел есть, когда ослабнет, чтобы не прогнали, работу, какую дадут, справно сполнять. А этот бандюга начал Данилова выслеживать, словить захотел. Зачем? За что? Потешиться над ним схотел. Начитался разных Шекспиров и давай в прятки играть…
— Правильно! — неожиданно воскликнул Кирющенко. — Хорошо ты проучил Гриня, завтра я с ним и сам поговорю. И Данилову поможем, Луконина попросим за ним присмотреть, помочь профессией рабочего овладеть, как было на пароходе.
— Присмотрю, будь надежен, Александр Семенович… — пробасил Луконин в притихшем зале.
Федор больше не сказал ни слова. Вместе с Натальей пошли они к выходу.
Коноваленко пробурчал у меня над ухом:
— Слушай, хватит антракту, иди выключай свет…
— Ну и театр! — усмехнулся Кирющенко.
— Сами бы тут с ними поработали! — в сердцах сказал я.