— Возьми, возьми, — говорит Горожанкин и мягко пристукивает по столу. — Это, братец, твое богатство, якутский коксующийся уголек! Долго мы за ним охотились. Вот взять его будет трудно, дорога нужна, Аркала мелкая, не подплывешь.
— Дорога будем мы строить! — неожиданно говорит Данилов и так же, как Горожанкин, пристукивает по столу смуглым кулаком. — Строить будем дорога, — повторяет он, чтобы придать своим словам больше веса.
— Ну уж дорога — это действительно твое дело, — говорит Горожанкин полушутя-полусерьезно. — Наше дело, уголек искать, твое дело — дорогу строить…
Данилов долго еще сидит рядом с нами, вслушиваясь в каждое слово Горожанкина и не отрывая взгляда от его лица. Никогда еще не видел я Данилова таким.
Отдохнув день, взяв образцы угля, мы пускаемся в обратный путь. Собаки бегут дружно, ровно. Теперь это настоящая упряжка. День стал ярче, солнце дольше не уходит за горизонт, зори пламеннее. А мороз к вечеру все так же жжет.
На равнине, откуда мы в первый раз увидели горы, Данилов останавливает упряжку — похоже, даже на том озере. Встает с нарт, подходит ко мне. Смотрит на меня долго, внимательно, хочет что-то сказать и, кажется, не решается. Узкие темные глаза его то совсем суживаются, то становятся шире, будто он задумывается на секунду, и опять суживаются. Кожа лица туго обтягивает скулы и впавшие за время поездки щеки.
— Ты никому не говори, — наконец произносит он. — Не нада тебе ничего говорить. Тебе не поверят. Я сам скажу. Мне поверят.
— Коля, — говорю я негромко, боясь, что совсем разволнуюсь. — Может, еще обойдется, ты же не убил Андрея, ранил только. Может, дадут условно.
— Что такое условно? — недоверчиво спрашивает Данилов.
— В тюрьму сажать не будут…
— Наказать совсем не будут? — Данилов смотрит на меня требовательно, строго, почти враждебно.
— Скажут: еще раз плохо сделаешь, тогда посадим.
— Нет… — Данилов качает головой, в меховом капюшоне ему неудобно, он скидывает капюшон назад, обнажая жесткие волосы. Ветер тревожит их. — Нет, так мне не нада. Я виноват, пускай, однако, накажут. Мне нада наказать. Хочу, чтобы все то осталась позади. Впереди дорога строить. Горожанкин сказал, дорога нам строить, он геолог, он дорога не строит. Нам нада. Пусть накажут, потом будем строить…
— Ну что ты опять остановил упряжку? — сердито, чтобы скрыть свои чувства, говорю я. — Ну чего мы здесь торчим?
— Я хотел тебе хорошо сказать, — с обидой в голосе произносит Данилов. — Помнишь, ты мне сказал: «Сам скажи…» Я решил, сам пойду к следователь. Думал, ты обрадуешься, а ты опять сердишься. За что?..
— Николай, послушай, — говорю я, смущенно опуская глаза, — нам надо скорее в затон. Надо уголь показать Кирющенко. Рябов в газете написал, что геологи ищут уголь — только пока ищут, понимаешь? Тот старик в юрте перепутал, решил, что уже нашли. А вышло — и в самом деле нашли. Никто не знает, кроме нас с тобой. Надо в газете написать, чтобы все знали.
— Нада, — соглашается Данилов. — Нада газета печатать, пусть узнают, газета все читают, газета всем нужен. Ты будешь писать, я буду машина крутить. Иван мне позволит машина крутить… — Он замолчал, потупившись. — Помнишь, ты спрашивал, почему Наталья прогнала Федора? Помнишь, тот раз, на озере?..
— Помню.
— Наталья ему говорила: «Иди к следователь, скажи, кто ударил ножом, ты знаешь, скажи, что и ты виноват, вместе вино пили…» Он сказал: «Не пойду…» Тогда Наталья его прогнала, сказала: «Уходи, хочу с правда жить, с тобой не хочу». Федор ушел. Так была, Федор сам мне сказал, когда уезжал с Коноваленко. Я хотел идти к следователю, а Федор уже уехал. Я побоялся, не пошел, с тобой поехал.
Так вот в чем дело, вот чего не захотела сказать мне Наталья. Я молчал, пораженный тем, что услышал.
Данилов, видимо, решил, что я не верю ему, и повторил:
— Так была, Федор мне сам сказал. Поехали, однако…
III
В середине полыхающего дня мы ворвались в Абый и подкатили прямо к райкому комсомола, к двум слепившимся друг с другом просторным юртам. Я помнил, что позади них была яма с негодными потрескавшимися клыками мамонтов. Когда я приезжал сюда в первый раз, осенью, становиться на учет, эти клыки заворожили меня. На этот раз карманы моего комбинезона были набиты свертками с углем. Тоже пожадничал. Не так-то просто оказалось, стоя на лыжах, тащить на себе столько груза. Класть свертки на нарты я не решался, еще растеряются, мало ли что взбредет в темные собачьи головы.
На всякий случай мы привязали упряжку к забору и вошли в могильную темень юрты, сразу перестав видеть после изливающих необузданное пламя снегов. В сенях, в темноте нащупывая скобу двери, я ощутил, как горит обожженное солнцем лицо. Мы ввалились в комнату и остановились у порога, привыкая к неяркому свету, льющемуся из крохотных оконец. В дальнем углу сидел Семенов и молча смотрел на нас.