Я не заметил, как баржа прошла самое мелкое место устья, через которое не могла перебраться осенью, и, только когда она совсем вошла в протоку, обратил внимание на увешанного гирляндой уток охотника на палубе катера рядом с Лукониным. Это был Данилов. Он стоял, держась за поручни, и улыбался нам. Катер подвел баржу к берегу и, сделав разворот, сам уткнулся носом в сырую землю. Данилов спрыгнул на берег, взрывники, беззлобно ругаясь и смеясь, окружили парня.
— Откуда я знал? — оправдывался тот. — Думал, люди меня встречают, охота был счастливый… — он протиснулся к следователю, который был здесь же и которого я прежде как-то не рассмотрел в группе людей на берегу Индигирки перед началом взрывных работ.
— Это твой утка, — сказал Данилов, с трудом сняв с себя тяжелую связку уток с отблескивающими перламутровой зеленью и синевой шейками и ярко желтевшими на солнце плоскими клювами, попытался надеть ее на следователя.
Тот, смеясь, отстранил его и переспросил:
— Утка моя?
— Твой, твой… — Данилов радостно закивал, — бери, твой утка…
— Отдай их товарищу Луконину, пускай он поделит между взрывниками, — сказал следователь. — Он спас вместе с охотником и уток, пусть их и забирает.
— Ладна, — с готовностью согласился Данилов.— Как ты сказал, так и будет. — Он качнул связку птиц и с усилием перекинул через плечо Луконина.
— Поделите, ребята, — сказал Луконин и сбросил гирлянду уток с плеча на мягкую талую землю. — Охотника не забудьте, и товарищу, — он кивнул на следователя, — тоже чтобы утятины досталось…
— Всем хватит, — сказал кто-то в толпе, окружавшей Данилова, — видать, потрудился Коля, со вчерашнего дня ушел в тайгу.
VII
Данилов отказался взять, свою долю, сказал, что неохота ему управляться с утками, обдирать перья и потрошить. Мы вместе пошли в поселок.
— Следователь говорил, свидетель давай… — сказал Данилов. — Я пошел тайга, уток стрелял, думал — отдам многа уток, он забудет один свидетель… — Данилов горестно покачал головой.
— Да что ты, Коля, что ты говоришь?! — воскликнул я.
— Совсем глупый стал… — сказал Данилов, все так же покачивая головой, — совсем глупый… Я сам теперь понимал, нужен свидетель. — Кулаком он потер глаза, размазывая по лицу слезы. — Я никого не хотел убивать.
Он шел подле меня, давясь глухими рыданиями. И тяжко и страшно мне стало.
— Я поговорю с Натальей… — сказал я.
— Не хочу, — Данилов покачал головой, — ей плоха будет…
— Чего же ты хочешь?
— Не знаю… Совсем, как малый дите стал…
Было еще раннее утро, тонкий ледок розовел в тени на лужах, прохладой тянуло из тайги, где меж кочек прятался слежавшийся грязный снег. Рябов все еще находился в больнице, хотя совсем поправился, врачи требовали не выходить на холод три недели, так полагалось после воспаления легких. В редакции я по-прежнему работал один и поспешил теперь к себе готовить материал в очередной номер.
Я сидел за правкой заметок, а мысли о Данилове не давали покоя. И вдруг я понял, что не смогу спокойно работать, пока вся эта история со свидетелем не распутается. Надо что-то делать, как-то уговорить Наталью, дальше тянуть нельзя. Самому мне просить ее не хотелось, особенно после неудачной попытки Рябова в больнице затеять разговор о Федоре. Как бы совсем не испортить дела, меня она почему-то терпеть не могла. И тут у меня возникла идея попросить Машу. Я довел до конца правку очередной заметки и отправился разыскивать девушку.
Конторка Гриня, где теперь жили Наталья и Маша, неузнаваемо преобразилась. На окошечке светилась пронизанная солнцем марлевая занавеска, в углу стоял деревянный топчан, застеленный ослепительным пикейным покрывалом, над ним на стене была прибита оленья шкура с густой шерстью, от одного вида которой комнатка становилась уютнее. На табуретке за столиком сидел Гринь, не в шинели, как обычно, а во флотском кителе. Перед ним на лавке разместились трое возчиков, также без верхней одежды, слушали его наказ.
— Так что, Никифор, — говорил Гринь, — тебе дров возить весь день на бровку против «Двадцатки», пары поднимать, навигация для нас — перво-наперво, сам понимать должен.
Никифор, краснолицый детина с выцветшими глазами и ворохом русых волос, согласно кивал. Увидев меня, он отодвинулся, уступая краешек скамьи и продолжая внимательно слушать Гриня, объяснявшего, где брать метровые кругляки для подвоза к пароходам. Гринь одними глазами поздоровался со мной и продолжал свой инструктаж, выдерживая солидность начальника. Не любил он, когда мешали его разглагольствованиям.