Ужинали скромно. Гостомысл пожевал куриную ножку, затем поел немного гречневой каши с молоком.
Медвежья лапа предпочел жареную свиную грудинку под стопку медовухи.
Гостомысл не заводил разговора, поэтому в шатре царила тишина, прерываемая лишь голосами сторожей, охранявших княжеский шатер.
Наконец Медвежья лапа ушел, Гостомысл лег, а Ратиша принялся устраивать себе из подушек и одеял постель у порога так, чтобы любой, кто вошел, прежде наступил на него.
Перебросившись несколькими словами с Ратишей, Гостомысл тут же уснул.
Ему снилось, что он снова стоит на поляне. Ветер ласково треплет волосы.
— Здравствуй, мой любимый! — слышится знакомый голос.
Гостомысл оборачивается на звук и видит Девану: лазорево светятся глаза, пухлые красные губы тронуты улыбкой.
— Здравствуй, мой любимый.
Гостомысл обнимает ее, и касается губами ее горячих губ, и чувствует их сладость.
Девана обвила его своим телом, словно тонкая лиана молодой дубок.
Объятия длятся вечность. Наконец они заканчиваются.
— Что тревожит тебя, мой любимый? — держа руки Гостомысла и заглядывая ему в глаза, спрашивает девушка.
— Я снова стою на перепутье и не знаю, как поступить — преследовать ли врага, напавшего на город и убившего моего отца, либо вернуться домой. Погнавшись за врагом, я утолю жажду мести, но куда меня заведет эта дорога, я не знаю. Но не вижу в ней смысла. Вернувшись же домой, я буду осуждаем. Не страшит меня смерть, или что хуже — осуждение. Меня страшит пелена перед глазами. Она снова встает передо мной, и снова я не знаю пути, — сказал Гостомысл.
Девана целует в губы Гостомысла.
— Смешной. Никто из людей не знает правильного решения. Знать правильное решение, это знать свою судьбу а судьба для человека должна оставаться в темноте, ибо зачем человеку жить, если он будет знать свои путь? Тем самым Бог даровал человеку главное — свободу выбора.
— А боги знают судьбу?
И боги не знают. Иначе и они лишатся свободы выбора.
— Но что же мне делать?
— Люби меня.
— Я тебя люблю больше своей жизни.
Это сказал тебе ум?
— Нет, сердце.
— Ха-ха. Если ум не дает ответов, ты руководствуешься сердцем. Так что тебе мешает сейчас воспользоваться его зовом?
— Ничто...
— Ничто? И куда же оно тебя зовет?
— Сердце меня тянет в поход.
— Так иди.
— Но не во имя славы или золота, а во имя того, что для меня дороже всего.
Девана улыбнулась.
— Разве может быть для человека что-то дороже славы и золота?
— Да.
Девана прижалась к груди Гостомысла.
— Милый, ты получишь все — и славу и богатство.
— Мне нужна только ты.
— Милый, ты уже имеешь мою любовь.
Глава 49
— Князь, просыпайся! — ворвался в сон голос Ратиши.
Девана исчезла, как утренняя дымка под дуновением первого ветерка.
Гостомысл проснулся.
Слабые огни в очаге играли синими огнями. Пахло можжевельником.
Ратиша одетый стоял около входа.
Заметив, что Гостомысл открыл глаза, он сказал:
— Князь, лагерь уже проснулся.
Гостомысл сел и сказал:
— Надо умыться.
Ратиша подал ему войлочные тапки. Гостомысл сунул в них ноги и, позевывая, вышел из шатра. Здесь его ждали двое слуг с кувшином воды и тазом.
Гостомысл быстро умылся, вытер лицо пушистым полотенцем и вернулся в шатер. Здесь слуги принялись одевать его.
Сначала надели шаровары синего цвета, мягкие сапоги красной кожи, затем атласную рубаху.
— Доспехи будем надевать? — спросил слуга, отвечающий за доспехи.
— Конечно, — сказал Гостомысл, и слуга занялся доспехами.
Через пять минут князь был готов к выходу.
Ратиша выглянул за дверь и едва не столкнулся с Медвежьей лапой.
— Князь выходит, — сказал Ратиша.
Медвежья лапа отступил, и Гостомысл вышел из шатра и осмотрелся.
Земля была похожа на безбрежный океан с темными пятнами островов. Но солнечные лучи скользили по белой пелене и словно мечом рассекали ее. Появлялись деревья, покрытые зеленым. Зеркальная река. По зеркалу расходились круги играющей рыбы. Корабли. Люди.
— Князь, — сказал Медвежья лапа, — дружина готова, и мы готовы идти с тобой туда, куда ты нас поведешь. Но нас мало. Карелы и горожане уже собрались уходить.
— Да, нас мало, — сказал Гостомысл, — но когда у нас будет слава и золото, к нам придут самые лучшие воины.
Пока он излагал свои мысли, из тумана вышли Отер с несколькими норманнами.