Так что вскоре на стенах уже сражалось все население кроме малолетних детей. Даже выжившие после захвата Альмадинта местные, кто еще держался на ногах, и те помогали, не пытаясь устраивать крестоносцам подлянки. Евстафий трясся как лист на ветру, но подносил сражающимся на стенах стрелы и вытаскивал их из мертвецов, чтобы снаряды опять пошли в дело.
Только один раз какая-то группа альмадинцев все же задумала открыть ворота, но их сдали свои же и расправа крестоносцев над «предателями» была быстрой.
Когда Фриц спросил Евстафия, почему городские аласакхинцы не помогают соплеменникам, тот криво улыбнулся и ответил с горечью:
— На самом деле неважно, кто возьмет город, все равно будет резня. Похоже, Субха-аль-Зоар благородный человек и еще сможет удержать своих воинов, но вот басарцы никого жалеть не будут. Нам всем так и так умирать. Уж лучше от голода, чем под ударами мечей и пытками.
— Ваши сыновья в армии Субха-аль-Зоара, — возразил Фриц. — Они вас защитят.
Евстафий безнадежно махнул рукой.
— Возможно, они уже мертвы. Мы давно не получали от них весточек, собственно с тех пор, как люди запада захватили Альмадинт.
Охваченный чувством острой жалости, Фриц протянул руки и заключил Евстафия в объятия.
— Если мы отстоим город, то наверняка начнутся переговоры с Субха-аль-Зоаром. Я отправлюсь с послами и постараюсь узнать все, что возможно, о твоих сыновьях.
— Ты очень хороший человек. И Рудольф тоже, — произнес Евстафий каким-то странным, совсем не радостным тоном.
Запасы еды таяли, а упорный Субха-аль-Зоар не торопился снимать осаду.
От постоянного сосущего чувства в животе не было покоя ни днем, ни ночью. Оно чем-то напоминало зуд чесотки, вот только почесать себя внутри можно было разве что засунув в рот меч, как это делали фокусники.
Голод не давал спать, Фриц забывался дремой только под утро, но его почти сразу же будил горн. Надо было спешить на стену, рубиться неподъемны мечом, натягивать тетиву лука.
Фриц и Рудольф настолько отощали, что кольчуги на них болтались. Да и выносить вес брони становилось тяжелее день ото дня.
Это еще что, некоторые из рыцарей уже не могли даже встать, чтобы выйти на битву. Один такой воин прямо посреди сражения уселся на камни крепостной стены, перекрестился дрожащей рукой и даже не поднял меч, позволяя аласакхинцу отрубить себе голову.
По Альмадинту ходили упорные слухи о случае людоедства, который пресекли церковники и теперь тщательно скрывают имена грешников. Ведь каждый воин на счету, сейчас не до разбирательств в вопросах морали.
Впервые услышав подобную историю, Фриц про себя твердо решил, что лучше умрет, чем станет кровожадным животным. Однако стоит ли зарекаться? Ведь впереди еще долгие дни осады…
Однажды утром Пульхерия не встала с постели. Напрасно Евстафий и Рудольф тормошили ее, звали по имени. Она оставалась неподвижной и чему-то улыбалась в своем вечном сне.
Глядя на нее сейчас, Фриц впервые заметил, насколько же Пульхерия отощала — широкое платье, обычно прятавшее фигуру, сейчас накрывало ее как простыня, обрисовывая выступающие кости ребер и ключиц.
— Она все говорила, что ей не надо много, — повторял Рудольф. — Не надо… И теперь… как же так…
Затуманенный голодом и усталостью разум Фрица вдруг озарился пониманием, вспыхнувшим, точно пожар.
Охваченный яростью пополам со стыдом, он схватил Евстафия за плечи и встряхнул так, что у того голова замоталась на тонкой шее — вот-вот оторвется.
— Совсем спятили?! Зачем вы отдавали нам свои порции?!
Голос Фрица зазвенел, оборвавшись лопнувшей струной, и по щекам потекли горячие слезы.
Евстафий посмотрел на него твердо, полностью сняв маску зашуганного труса и превратившись в умудренного опытом старца, повидавшего в жизни столько, сколько Фрицу и в страшном сне бы не привиделось.
— Потому что молодые должны жить, — вкладывая в слова все оставшиеся силы, произнес Евстафий. — Нам все равно немного осталось, но за вами будущее. Вы добры, благородны и милосердны. Если в мире будет больше таких людей, то, возможно, наша истерзанная земля, наконец-то, познает мир. Вы должны вернуться на родину и сказать, что клирикане не должны посылать своих людей на смерть под стены Альмадинта. Пусть пахари вернутся к плугу, кузнецы — к наковальне, короли — к своим пирам. Не надо больше войны. Вы ведь тоже страдаете от нее.
— Мы сделаем все, что хотите, просто ешьте! — взмолился Рудольф.
По губам Евстафия скользнула граничащая с безумием хитроватая ухмылка, и он с наслаждением, от которого по коже Фрица побежали ледяные мурашки, протянул:
— Есть-то уже совсем нечего.
Фриц и Рудольф пытались его уговаривать, но Евстафий проявил неожиданное упорство. Когда они попытались кормить его силой, он просто выплевывал еду. Друзья слишком ослабли сами, чтобы бороться с Евстафием.
— Черт с вами! — в сердцах крикнул Фриц. — Ваша жизнь — делайте с ней, что хотите!
Евстафий улыбнулся с таким блаженством, словно ему разом отпустили все грехи.
— Только обязательно вернитесь домой, — слабым голосом взмолился он.
— Всенепременно, — горячо пообещал Рудольф. — А вы скушайте кусочек лепешки за наше благополучное возвращение? Совсем малюсенький!
Таким макаром ему удалось скормить Евстафию половину лепешки, но пища не пошла впрок — измученное тело отказывалось ее принимать, выплескивая с рвотой наружу.
Слишком долго ограничивавший себя Евстафий не мог нормально есть, даже если бы захотел.
Он скончался через два дня, так же спокойно и тихо, как Пульхерия.
Друзья похоронили его в саду рядом с женой. Рытье могилы затянулось на долгие часы, Фриц и Рудольф копали по очереди не только потому, что лопата была лишь одна. Просто каждый быстро уставал, сделав всего десяток замахов. Простая лопата казалась тяжелее рыцарского меча. Или дело было в опустившемся на плечи грузе вины?
Фриц старался утешить себя мыслью, что если бы не они с Рудольфом, Евстафия и Пульхерию просто убили бы захватившие их дом крестоносцы. Сперва вдоволь поиздевавшись.
«Знаешь, мой старшенький тоже любит лепешки без масла, — однажды с необычайной лаской сказала Пульхерия Рудольфу. — Говорит, мол, так вкуснее, когда они хрустят».
Хотелось надеяться, что двое чужаков пусть ненадолго, но смогли заменить старикам сыновей.
Друзья закопали могилу и прочитали заупокойные молитвы, ведь Евстафий был единобожником, пусть, наверняка, и не клириканином.
— Когда выберемся отсюда, давай вернемся домой, — со странной смесью мольбы и упорства произнес Рудольф. — Сядем в Сент-Иоанне на первый же корабль и уплывем подальше.
Фриц, благодарный ему за «когда», а не «если», твердо сказал:
— Вернемся. И плевать, что будут говорить другие.
Забрать из награбленного все, что удастся унести, и покинуть Святую землю навсегда. Сола поймет, когда он расскажет ей о пережитом. Они все равно смогут неплохо устроиться. Пусть в Инеместе и Кальтонии холодно да живут одни варвары, зато нет Инквизиции. Еще можно затеряться в долинах Горной страны, разводить овечек.
Фриц поражался, что среди рыцарей остались желающие воевать до конца, но многие действительно не собирались бесславно завершать Крестовый поход. Они надеялись, что Сент-Иоанн не взят и там можно будет закрепиться, как это не раз происходило раньше. Скоро из Срединных земель наверняка прибудут новые силы, тогда можно снова ударить по аласакхинцам.
Все начнется сначала.
Иногда Фриц ловил себя на том, что желает лишь одного: пусть лучше все рыцари до единого погибнут, а Сент-Иоанн падет, чем разгорится новая война. Похоже, к тому и шло. По крайней мере, приближался день, когда все должно было решиться.