– Без галстука нельзя! – выпятив живот, швейцар танком двинулся на Игоря. – Катись отсюда, пролетарий. У нас чашка кофе тридцать баксов стоит, пиво пятьдесят за кружку, а...
– Я к Зусову, Иван Андреичу. Он меня ждет! – перебил Игорь, мужественно сдерживая натиск швейцарского живота.
– Вас ждут-с? – страж ресторанного уюта остановился. Быстренько вспомнил лица и фигуры закусывающих в заведении господ. В ранний для ресторанного разгула час посетителей было немного, и все солидные. По фамилии, имени и отчеству никто швейцару, естественно, не представился, никто не предупредил, что ожидает гопника с мозолистыми ладошками и побитой рожей, однако никто и не обязан его, швейцара, об этом предупреждать.
– Пройдемте в залу, – принял соломоново решение облаченный в ливрею привратник и вежливо посторонился, пропуская Игоря вперед.
На пути «в залу» сопровождающий Игоря обменялся многозначительным взглядом с двумя молодыми людьми спортивного телосложения, в строгих черных костюмах, белых рубашках и белых же галстуках. В ресторанный зал Игорь вошел зажатый с боков черно-белыми спортивными ребятами и подпираемый сзади мудрым швейцаром.
Ивана Андреевича в сверкающем зеркалами зале не оказалось. За одним из столиков старательно жевал мясо непомерно толстый грузин, за другим шептались и хихикали три тетеньки постбальзаковского возраста, за третьим – придирчиво изучал меню длинный, как жердь, обритый налысо молодой человек в клетчатых штанах и пиджаке причудливого бирюзового цвета. Все, более никого. И даже прислуги не видать.
Игорь растерялся, но спустя секунду колыхнулась портьера, которую Игорь сначала принял за оконную занавеску. Из-за портьеры выглянула физиономия Зусова, вылезла рука и поманила Игоря пальцем.
– Вас ждут в кабинете, – с явным облегчением прошептал на ухо Михайлову швейцар.
– Вижу, – кивнул Игорь, не оборачиваясь, и направился в сторону плюшевой портьеры.
Швейцар вместе с молчаливыми молодыми людьми испарились, словно по мановению волшебной палочки. Михайлов топтал грязными подошвами зеркальный пол, ругая себя за то, что в спешке не вытер ноги возле стеклянных дверей. Михайлов вспоминал, когда ему последний раз доводилось бывать в ресторане. Кажется, еще при советской власти. А про ресторанные «кабинеты» Игорь знал лишь из советских фильмов о революции и временах нэпа.
Откинув полог плюшевой шторы, Игорь вошел в кабинет. Слава богу, здесь не было никаких зеркал. Столик на двоих, бра в виде подсвечника на отделанной ценными породами дерева стене, коврик на полу.
– Присаживайся, голубь, – Зусов взял со стола пузатый графинчик, плеснул прозрачную жидкость в рюмку, пододвинул к Игорю пустую, чистую тарелку. – Удобно?
– Да, спасибо. Вполне.
– Ну, давай, тяпнем по маленькой, голуба моя.
– Я бы воздержался.
– Э-э-э, нет! Специально у доктора спрашивал, можно ли тебе чуть-чуть водочки, медицина разрешила. Давай. За удачу! Чокнулись, выпили.
– Закусывай, голубь мой. Осетринку бери, икорку. Хавай, на меня не смотри. Покуда тебя ждал, наелся от пуза. Нехорошо опаздывать, голуба! Ой, нехорошо!
– Разве я опоздал?
Игорь подцепил ломтик осетрины с долькой лимона.
– На три минуты, голубь. На сто восемьдесят секунд.
– Извините, в дверях заминка вышла.
– Да ты кушай. Видел я, как тебя пускать не хотели. Наружка доложила, когда ты подъехал, – Зусов похлопал рукой по трубке мобильного телефона, лежащей на столе, давая понять, каким образом ему доложили о приезде Игоря. – Я в щелку наблюдал, как тебя тормознули, голубь. Испокон века у нас принято встречать человека по одежке и только провожать по уму. Нужно тебе, голуба моя, поменять одежку-то, а? Как считаешь?
– Одежду сменить дело не хитрое, но меня тормознули, я думаю, еще и потому, что рожей не вышел и повадки не те, к каким здешние халдеи привыкли.
– Во! – Зусов широко улыбнулся, перегнулся через стол и панибратски хлопнул Игоря по плечу. – Во, за что, голубь, я тебя уважаю! Умный ты, сил нет! Все с ходу сечешь, в самый корень зришь! Повадки тебе тоже надобно поменять. И рожу подправить не проблема. Но давай об этом позже покалякаем. Прежде обсудим нашу с тобой любовь и дружбу.
– Насколько я понял, вам от меня не дружба требуется и, тем более, не любовь.
– Во! Опять в десятку угодил! Давай еще по одной.
– Я пас.
– А я тяпну, – Зусов плеснул себе водки, выпил одним глотком. – Ты кушай, кушай. Я говорить буду, а ты кушай, икорку бери, поправляй здоровье. Голубь ты мой ясный... Чой-то я тебя все «голубь» да «голубь» кличу? Пора отвыкать, а то еще обзову тебя птичкой при чужих, и сочтут тя пидором. Умник, скажи-ка мне, ты знаешь, как с японского переводится слово «самурай»?
– Самурай?.. – Игорь задумался. – Нет, не знаю.
– Самурай дословно переводится как «служащий знатного господина». Я хотя и не из знатного роду, но будем считать меня за господина, а тебя, значит, за самурая, не возражаешь?
– Нет, однако, Иван Андреич, я до сих пор не понимаю, чего вы от меня хотите?
– Хочу, чтоб ты кушал, чтоб трескал икру за обе щеки, набирался сил, которые в скорости тебе понадобятся. Самурай... Эй! Ты давай, откликайся, когда я тя «Самураем» называю. Такая теперь у тебя кликуха, привыкай, крестник. Чего морщишься? Не нравится погоняло?
– Честно говоря, не очень. Какой я, к черту, «самурай»? Смех один.
– Ошибаешься, голу.., тьфу! Ошибаешься, Самурай. Кому смех, а кому слезы. Я уже выложил кругленькую сумму специальным людям, чтоб за три дня сделали из тебя настоящего Самурая. Чтоб кликуха к тебе подходила, как шитый на заказ в Париже костюмчик. Завтра с утра жди, заедут за тобой и повезут лепить из ботаника Самурая. Будь готов. В пятницу утречком перед тобой шестерки по типу здешних лакеев должны спины гнуть без всяких разговоров, от единого твоего вида.
– Почему в пятницу?
– А потому, господин Самурай, что ранехонько в пятницу сойдешь ты со скорого поезда маршрута «Москва – Тьмутаракань» в городе Никоновске, что в Энской губернии, и займешься тем, что, оказывается, умеешь лучше других моих обалдуев – всех, вместе взятых.
– Честное слово, не представляю, чем я могу быть вам полезен.
– Кушай! Хавай рыбку, на икорку налегай, а я объясню, какая мне в тебе польза, слушай. Кушай и слушай, Самурай, вни-и-ма-а-тельно слушай... Я, умник, главный в городе Никоновске. Городишко наш небольшой, маленький, можно сказать, но весь мой, оттого мне и люб. Мэр Никоновска мой старинный кореш. Главный мент моего города... С ментом не все так просто, но и его я держу в кулаке. Мой город примечателен тем, что стоит на перекрестке. Мимо нас проходит железнодорожная ветка всесоюз... тьфу, всероссийского значения и единственная приличная шоссейка на всю губернию. Транспортный узел, короче. С машин на поезда и наоборот перегружают день и ночь все, что угодно, от говна до золота, а я контролирую погрузку-разгрузку. Склады контролирую, грузы, заодно и родной город. Бизнес прибыльный, не жалуюсь. Меня уважают, я людям работу даю, городу помогаю, но и себя, понимаешь, не обижаю. Завидуют мне многие, копают под меня втихаря, а я тихушников наказываю. Городок-то маленький, все как на ладони, кто возбух – раз, и прихлопнул его. По-настоящему раньше никто на меня и не наезжал, до этого года, а зимой началась препоганейшая чехарда...
Зусов замолчал, задумчиво уставившись на графин с водкой, будто это хрустальный шар на манер тех, что используют в своей практике гадалки, маги и спириты. Молчал и Игорь, приостановив на время процесс пережевывания белой рыбы, чтобы не нарушить случайно зыбкую задумчивую тишину. Не обращая внимания на Игоря, Зусов вздохнул, взялся за графин, налил себе полную, до краев, рюмку, осушил ее залпом и продолжил рассказ:
– Тринадцатого января, в старый новый год, зарезали моего парня. Пацан шел к корешам отмечать праздник, пешком шел, огородами, так быстрее, и кто-то всадил ему нож в пузо. Пацан помер сразу. Медицина сказала, что-то у него порвалось в животе. Его нашли на другое утро, лежал, скукожившись, руками за рукоятку ножика держался, ни кровиночки с него не вытекло. В тот же день почтальон притаранил мне маляву. Письмо опустили в почтовый ящик около вокзала. Меня-то в городе, ясное дело, все знают, почтарь конверт вытащил и сразу ко мне, бегом... Адрес на конверте не написан, а выклеен из букв, вырезанных из газеты, внутри листок с одним-единственным словом, тоже составленным из газетных вырезок: «ПЕРВЫЙ«... Я тогда это письмо не сразу связал со смертью своего пацана, а потом, недели через две, еще один мой человек помер. Утонул. Ночью поддатый сильно хилял до дому, и кто-то его с моста сбросил в речку. У нас на окраине речушка протекает, в нее сливают всякую гадость, и зимой она не замерзает. Мелкая речушка, скорее даже не речка, а вонючий, грязный ручеек, утонуть в нем сложно, но мой человек бухой был в дрянь, медицина сказала – лыка не вязал, когда с моста навернулся. Менты еще гадали, сам он упал или подтолкнул кто, а я уже знал – помогли. Только-только труп выловили, а мне уже маляву притащили с почты. Опять и адрес, и сообщение вырезаны из газетных букв: «ВТОРОЙ. ЖДИ СЛЕДУЮЩЕГО И ГОТОВЬСЯ САМ. ТЫ СЛАБ. Я ВСЕСИЛЕН. РАБ СМЕРТИ«...