– И я тоскую по своей суверенной родине. Как давно ее не видел!
– А я ощущаю себя человеком мира, – сказал Марк. – Нет во мне какой-то особой родины. Родина там, где мне хорошо. Это те небеса, куда мы стремимся.
– И я человек мира, – поддакнул Юдин.
Учитель обратился ко мне.
– А вы?
– Кем я себя чувствую – русским? – размышлял я. – Наверно, не немцем, и не американцем, там вижу себя иностранцем. И – не хохлом, они ближе, но там повторяется то же, что мы прошли после революции. Люблю их густой метафорический язык. Да и сам украинский язык – это яркая личность. Но и Россия… Я внутренне не склонен к ее, так сказать, кипящей поверхностной пене. Хотя в глубине, в складках натуры народа, выработанных веками, чувствую приятие. Примерно, такое:
– Вот видите! – восторженно сказал Учитель. – Слово, сказанное личностью, имеет магию. Особое расположение слов, настроение в стихах завораживает, уносит в те состояния, в которых пребывал поэт. Так, в любых языках, приоткрывается подлинная истина. И каждый язык приоткрывает истину с разных сторон.
Учитель, видимо, видел во мне что-то большее, но я уже знал себе скромную цену.
Матвей не понимал.
– Это значит – мириады языков? Никто не будет понимать друг друга. Народ давно разговаривает единым языком – языком газеты.
Учитель рассказывал об особенностях разных языков. Вот украинский язык обладает страшной метафорической емкостью, гоголевской хуторной домашностью, вбирающей что-то коренное народной души. У Тараса Шевченко по-русски: "Не забудьте, помяните/ Меня добрым словом…", а по-украински: "…незлим, тихим словом". Это не «добро» только, а что-то более интимное, католическое, просящее, молитвенное, как у Гюисманса. Не наше торжественное православное, забывающее о подлинных земных болях паствы.
И говорил о европейских языках, лишенных славянской широты и тепла, хотя под сухостью языка их классиков таятся такие глубины, куда страшно заглянуть.
– Но копнем глубже. Возьмем философскую сторону проблемы личности.
Учитель прочитал целую лекцию. Есть два понимания личности, усвоенные как истина несколькими поколениями. Трагедия «лишнего человека» – от Онегина до Обломова – объяснялась невозможностью общественного служения в условиях скверной действительности. А для литературы XX века, начиная с Горького, вовлеченность каждого, именно каждого человека в круговорот исторических событий является фактом непреложным. Главным выступает историческое время, и герой вынужден самоопределиться в отношении к нему.
Для меня эта градация была впитана с детства, и я не мыслил иного, чем быть в обществе и бороться за общие цели справедливости.
– Оказывается, – неожиданно повернул Учитель, – кроме нашего привычного понимания немыслимости жизни вне общества – существует и другая, расстрельная точка зрения. Для модерниста Набокова сама мысль об общественном служении или социальном пафосе литературы кажется кощунственной и недостойной искусства и художника. Если Чехов объясняет трагедию Ионыча тем, что жизнь прошла мимо, не затронув и не взволновав, – для Набокова здесь не может быть трагедии, ибо куда важнее внутренняя жизнь личности и субъективное ощущение счастья и состоявшейся жизни. Это иной подход. Марксизм возводил конкретное в абстрактное, а Набоков, наоборот, от абстрактного шел к конкретному, индивидуальности, личности. Мир обращается в мираж.
– Куда смотрят Органы? – прервал возмущенный Матвей. – И Роскомнадзор?
– Для вашего сведения, этого нарушителя закона о противодействии оскорблениям власти уже не привлечь, он давно умер. И у него взаимосвязь личности с историческими событиями выявляется с ничуть не меньшей остротой и драматизмом, чем у наших классиков.
– Как это? – удивился Марк. – Этот отъявленный индивидуалист?
– Его крыли все гуманисты, в том числе русского зарубежья, за разрыв с традицией. Герой Набокова, мол, просто не знает, что такое любовь. Страх отдать хоть каплю собственной индивидуальности другому человеку, страх пойти на подчинение себя предмету своей любви заставляет Набокова и его героя вообще забыть о любви. Почему? Прежде всего, потому, что любовь всегда таит в себе предательство, и человек, способный отдаться этому чувству, – погибший человек.