Марк не удержался.
– Речь военных итак ограничивается словарем "Книжки солдата и матроса".
– Считаете ее тупой? – повернулся он к Марку сухим спортивным телом. – Пусть так. Зато целеустремленная, заточенная на победу.
– А у военных другого языка не было, – снова не удержался Марк. – Тупая ответственность за родину.
– Расхолаживаете? У нас есть великая идея. А у вас, и у них – мещанское существование только для себя, других идей нет.
– И не надо, – выпрямился я. Тот встал.
– Сейчас нужны не ваши озарения, а строгое выполнение Кодекса Корпорации: стать патриотом отечества. И немедленное выполнение приказов.
____
Наш Маг-Учитель, как Сизиф, не смог вытащить неподъемный камень на вершину, как и его ученики.
Командир Росгвардии обрушил наши воздушные замки. Что можем против лома? – думал я. – Что может искусство, гении прошлого и будущего? Кончается тем, что все вскарабкивания на вершину, блаженство открытия всего, – это лишь иллюзия. Ведь вся реальность – упорядоченная ирреальность, как говорил Сальвадор Дали. Спецназовец "опустил" нас к параше жестокой реальности.
Мы, новые апостолы, не могли принести родине и миру облегчения. Оказались слишком слабы перед угрозой все сокрушающей ядерной войны, могущей смести планету, и зачем тогда все усилия цивилизации? Зачем тогда все вершины, откуда видно все, когда не будет самого человечества?
17
Нас, апостолов, уволили с работы. Из-за нарушения Кодекса чести Корпорации. Остался только Юдин, даже с повышением – стал пресс-секретарем президента Корпорации.
А я ринулся в рискованные воды частного бизнеса, создал свое дело по лекалам нашего честного Учителя-Мага. И понял, что торгашество – не то, что думают с омерзением. Это свобода, риск, раскрытие всех интуиций в себе. А вот на государственной работе – не обязательно личное чувство ответственности за общее дело, ибо она перекладывается на всех.
У меня другие мысли: придут ли в этом месяце клиенты-предприятия, которые оплачивают наши услуги, позволяя нам жить. И как побудить их, прячущихся где-то в тумане необъятной страны, прийти к нам, ибо у нас нет рычагов давления, как у тех бюджетных организаций, которым все обязаны «отстегивать» за обязательные по закону услуги.
Но с моим новым делом началось то же, что и в Корпорации – ужасные катки экономики, давящие все лучшие побуждения человека. И хотелось, как в прошлом луддиты, сломать машину, перемалывающую все живое в человеке.
____
Марк ушел от радикалов в оппозиционной партии, основал газету. В ней писал о вреде иерархической устойчивости системы цивилизации, в которой все уровни, ступеньками, подчиняются более высшим, создавая пирамиду, в которой нет места свободной личности. Рассказывал об умирании «глубинки», на которой стоит пирамида.
____
Матвей вернулся в родное село, соскучившийся по семье и раскаивающийся. Он вдруг понял, что это и была его единственная гавань, где ему лучше всего, где не предадут.
В чудесном всплеске близости увидел ее прежней, юной, не видел ее расплывшейся, усталых пятен на лице, носа картошкой и седых прядей волос.
Жена встретила его странно.
– Откуда ты взялся, касатик? Мы тебя ждали, все глаза выплакали.
И вытерла фартуком уголки глаз.
– Я многое понял! Учился у великого человека.
Он стал обнимать ее крупное тело, зная – какой бы она ни была – аппетитной толстухой или постаревшей, со сморщенной кожей шеи или свисающими грудями, он все равно будет видеть в ней кристальную чистоту невесты и матери, и чувствовать в себе звонкую струю боли за нее, всегда будет любить.
Но она отстранилась.
– Я вышла за другого. Надо было семью кормить. Прости.
Он ничего не понял.
– А где доченька?
– Она в школе.
И запнулась.
– Она не хочет тебя видеть.
Он пал на колени, уткнувшись в ее платье, как Евгений Онегин. Она молча гладила его голову.
– Я другому отдана, и буду век ему верна.
Сказала, жуя толстыми губами, чтобы не заплакать. Матвей заплакал.
– Что ж ты, Мархутка, не дождалась?
И повернул прочь.
Кто может понять страдания человека, который вдруг осознал, что от него уходит самое родное, навсегда. Нет, не из-за смерти, а остается живым, но больше никогда не прильнуть к ее коленям.
Матвей ушел в церковь, слушал неумелые голоса искренних причитаний церковного хора перед притихшим народом.
Он стал звонарем, в раскатах колоколов воображал те хоралы древних христиан, которые прочитал в книге француза Гюисманса. «В полной тишине орган взял начальные аккорды, и ушел в тень, став лишь поддержкой летящим голосам. Послышалось медленное скорбное пение «Do profundis». Голоса сплетались снопами под сводами, срывались чуть ли не во взвизги губной гармоники, отзывались острыми токами бьющегося хрусталя».