— Ничто на свете не заставит меня отречься от своих взглядов.
— Света, — осторожно сказала я, — а какие у тебя взгляды?
— Подумать только, — воскликнула она, — все возвращается на круги своя! Припомни, такой разговор у нас был однажды на чердаке, куда ты, помнится, притащила потом Веру Уточкину.
— Валю. И я тогда спрашивала тебя про твои взгляды?
— Безусловно.
— И что ты мне ответила?
— Ты нарочно делаешь вид, будто не понимаешь меня, — со знакомым мне раздражением отозвалась Света. — Ты все прекрасно понимаешь. И осуждаешь меня. Да, получилось, что я вышла замуж за класс. За такое же бесцветное, агрессивное чудовище, каким был твой любимый «в». И живу с ним, с этим «в», потому что некуда деться, не умею я все это делать: разводиться, делить квартиру, мебель... И ребенок его любит. А слез у меня уже нет, все выплакала, — сказала она и заплакала. — Примириться никак не могу. Не знаю, что делать. Надо сделать выбор. Будь он проклят, будь проклят! — прошептала она. — Всю жизнь мне сломал, всю.
И вот он умер, она ездит к нему на кладбище. Света стоит в автобусе среди толпы, со строго уложенной вокруг головы косой, в темно-синем платье, с гладиолусами в руках, и люди стараются не толкать ее, смотрят на ее прекрасное лицо и гадают о ее жизни. Она едет и думает, что, как бы ее ни уговаривали друзья мужа простить Гришу, потому что тогда ей самой будет легче, она этого не сделает. Она выполнит свой долг, вырастит сына, будет ездить на могилку, сажать на ней маргаритки, чтобы сквозь цветы доросла до Гриши ее горькая правда, чтобы там, где он есть сейчас, он понял бы, что смял, раздавил, уничтожил ее жизнь, такую цветущую, вдохновенную, с отвагой стремительного конькобежца летящую в будущее, с размаху ударившуюся о могильную плиту. Могилка ее мужа будет самой прибранной, самой нарядной на кладбище. Памятник закажет из черного мрамора, оградкой обнесет, скамейку поставит. Но никогда не простит. Она сделала свой выбор.
Вихри враждебные
Для отношений этих двоих — бывшего советника посольства Виталия Ш. и бывшей преподавательницы университета Ангелины Пименовны — не подходило пышное слово «дружба» и даже более умеренное — «приязнь», ибо она существовала лишь периодами, когда одиночество, как мощная ледяная струя, подталкивало их навстречу друг другу, и они сходились у Ангелины Пименовны за бывшим рабочим, а теперь просто письменным столом, чтобы попить чайку, поговорить об искусстве и послушать музыку. У нее пенсия побольше, поэтому она угощает его чем-то простым, поскольку на эту сторону жизни давно махнула рукой. Виталий появляется обычно вечером после трудового дня, он инвалид второй группы, еще и прирабатывает на мусоровозе, но весь свой приработок тратит на пластинки классической музыки, которая выводит из себя его соседку по коммунальной квартире Шурку, потому что Виталий вследствие своей инвалидности глуховат и крутит пластинки на полную громкость. Ангелина Пименовна также живет с соседкой, старухой Игнатовой, не имеющей никого из близких, не получающей писем, неизвестно как живущей в своей боковушке. Игнатова уже который год не разговаривает, точно дала обет молчания, прикидывается глухонемой, что удобно, и даже не здоровается, что не совсем. Утром старуха Игнатова в старом байковом халате выходит на кухню, навалившись всем телом на плиту, кипятит одно яичко, все время норовя держаться к Ангелине Пименовне спиной, у себя в боковушке склюет его, немного пошуршит газетами; скрипя пружинами панцирной кровати, ложится отдыхать, а вечером, когда к Ангелине Пименовне приходят гости, начинает иногда мстительно стучать чем-то металлическим в ее стену, точно ревнуя ее к людям, разбивающим их такое странное молчаливое сожительство.
— Что нового в наших палестинах? — справляется Виталий, входя в комнату к Ангелине Пименовне и первым делом окидывая взглядом полки. — Кто это у вас отважно дирижирует «Колоколами», Мравинский?
— Юджин Орманди, — отвечает Ангелина Пименовна.
— Советуете?
— Пожалуй, купите. А вот новая запись Софроницкого, во всяком случае я не подозревала о ее существовании: Григ. Вы, кажется, собираете Софроницкого?
— А это что за коробка внушительных размеров?
— «Медея», сами понимаете, нешуточное дело... «Ла Скала»: Каллас, Рената Скотто.
— Майер?
— Нет, Керубини.
Виталий бережно вынимает пластинку из конверта, держа ее за края как драгоценность, ставит на проигрыватель, бархоткой привычно снимает с крутящегося диска невидимую пыль и опускает иглу.