Выбрать главу

Характер и склонности, уже сформировавшиеся, порождают адскую жизненную силу, с которой тщетно пытается бороться наше беспристрастное сознание, или то, что мы привыкли называть рассудком.

Я недавно убедился в этом на собственном опыте: дело в том, что характер у меня немного вздорный, я человек неуравновешенный и вечно ввязываюсь в совершенно ненужные истории. Часто, теряя благоразумие, я становлюсь смешным. Недавно в одном учреждении я столкнулся с чем–то, что показалось мне в высшей степени обидным. Может быть, это и в самом деле задевало меня, но эта обида проистекала из общих и принципиальных положений, которые никто из служащих этого учреждения не мог ни изменить, ни быть за них в ответе. Я понимал это. И все же какая–то непреодолимая сила толкала меня на скандал. Мой беспристрастный разум с беспокойством наблюдал за мной и старался повлиять на меня успокаивающе.

«Человече, — шептал он мне, — найди в себе силы и как можно скорее покинь этот дом. Зачем выставлять себя в смешном виде?»

Я целиком сознавал разумность этого, но продолжал ходить по коридорам и искать кого–нибудь, кому бы мог высказать свои претензии.

Казалось, сама судьба хотела уберечь меня от глупого положения, и я нигде не мог найти ни директора, ни его заместителя, никого из начальства и вообще ни одного служащего. Все куда–то ушли. Это разъярило меня еще больше, но в то же время я чувствовал облегчение. Я уже спускался по лестнице к выходу, и вдруг — я до сих пор не понимаю, как это случилось, — повернул назад, вошел в первую попавшуюся дверь учреждения, не имеющего никакого отношения к моему делу, — устроить истерику: я жаловался чуть не со слезами, угрожал неизвестно кому, тщетно силился иронизировать и язвить, приводил совершенно личные и даже интимные подробности своей жизни, делал туманные намеки, которых, разумеется, никто из этих людей понять не мог.

Я встретил глубокое молчание и взгляды, полные сочувствия. Когда, уходя, я с шумом захлопнул дверь, то услышал за собой откровенный и всеобщий взрыв смеха.

Я тут же подумал: вот опять сделал глупость. И зачем мне все это было надо?

Генрик Шаляй считал, что семь происшествий оказали решающее влияние формирование его характера и склонностей.

1

Однажды вечером после ужина Генрик сидел на диване в гостиной и рассматривал большой альбом с цветными фотографиями, который назывался Autour du monde. Ему шел тогда пятый год. Фотографии были великолепные и самые разнообразные: Ниагарский водопад, крокодилы в Ниле, мечеть Ая — София, авеню Опера в Париже, небоскребы Нью — Йорка, Шенбруннский дворец в Вене, Карлов мост в Праге, Эверест, вид на остров Сан — Джорджио с пьяцетты в Венеции в лунную ночь и тому подобные необыкновенные вещи.

Генрик знал этот альбом наизусть. Он смотрел его по нескольку раз в день, но каждый раз альбом вызывал в нем одни и те же чувства, и он погружался в мечты о далеких путешествиях, которые совершит, когда вырастет.

Любил он также стоять вечером у окна, следить за дымом, поднимающимся над Главным вокзалом, который часто называют ещё вокзалом Венской железной дороги, слушать свистки паровозов и стук колес. Они жили на четвертом этаже одного из домов в Иерусалимских аллеях, почти против вокзала, надалеко от гостиницы «Полония». Генрик любил проходить мимо этой гостиницы, особенно вечером, когда из освещенного холла на улицу падали светлые блики.

Вокзал Венской дороги и гостиница «Полония» были живым воплощением настроений, заключенных в альбоме.

Однажды вечером он сидел, как обычно, после ужина на диване в гостиной с альбомом на коленях. Стеклянные двери в столовую были широко открыты. В столовой расхаживала мать. Она поминутно смотрела на часы и что–то громко напевала. Слишком громко. Так мы поем, когда чувствуем беспокойство, убежденные, что это пение отведет от нас всякое подозрение. Вдруг в замке повернулся ключ, и через минуту послышалось, как отец раздевается в прихожей. Мать остановилась и на мгновенье замерла. Казалось, ее беспокойство не исчезло, а возросло.

Все эти подробности Генрик, разумеется, осознал значительно позже.

Отец вошел, мрачный и какой–то торжественный.

— Что с тобой? — сразу спросила мать.

«— Как это — что со мной? Как будто со мной что–то должно было произойти? — сказал отец безразличным, усталым голосом.

В его словах не было ни раздражения, ни насмешки.