Но вдруг шум этот, рожденный воображением молодого человека, сменился реальным, все нарастающим, величаво-спокойным и ровным гулом, катившимся откуда-то сверху. Штенберг вздрогнул, сбежал с крыльца и поднял голову. Невысоко над его усадьбой, в ясной синеве весеннего утра, степенно и деловито плыли два краснозвездных самолета. Щурясь от солнца, собирал вокруг хитро улыбающихся глаз пучки мелких морщинок, за ними следил конюх Ион. Дед зачем то стянул с головы форменную фуражку (участник кампании 1877 года, старик и сейчас не расставался с военным мундиром), и ветер шевелил на его голове реденькие пряди седых волос.
– Ион! - окликнул его лейтенант.- Уведи коней в сарай. Гнедого заседлай для меня. Да побыстрее! Что уставился?..
Через пять минут Штенберг уже скакал в большое селение Гарманешти, что было в одном километре от eго усадьбы. Село встретило молодого боярина странным оживлением. Первым, кого увидел лейтенант, был лавочник. Пухлое, лоснящееся лицо торговца выражало крайнюю растерянность.
– Что с вами? - спросил его Штенберг, придерживая коня.
– Как что? Разве господин лейтенант не знает... - Лавочник вдруг оборвал себя и лишь неопределенно махнул рукой.
– Что ж вы делаете? Зачем заколачиваете окна магазина? Разве вы не собираетесь больше торговать?
– Торговать мне нечем. Все - там, - и он эффектным жестом указал на землю.
– Закопал?
– А что я должен делать? Оставлять русским?..
– Русских сюда не пустят.
– Кто же это их не пустит?
– Армия, разумеется.
– Дай бог,- пробормотал лавочник и снова взялся за топор, которым до этого подгонял доски на окнах.
Лейтенант поморщился и пришпорил коня. У деревянного моста, под которым бушевал весенний поток, Штенберг снова задержался: на этот раз его остановил сельский священник. Поверх рясы у него была надета епитрахиль цвета хаки. Альберт сразу понял, что случилось.
– И вас, святой отец, мобилизовали?
– Мобилизовали, сын мой. Полковым священником в вашем корпусе буду. Боже, боже! Спаси и помилуй! - Поп воздел короткие руки к небу. - Всех на оборону, к дотам! - Он снова повернулся к лейтенанту.- Слышите? Всех!
Штенберг прислушался. Из-за поворота улицы к мосту приближалась группа сельских парней под командой фельдфебеля. Один из мобилизованных, пьяно раскачиваясь, пел надрывным голосом:
Под заунывный плач скрипки и рожка остальные подхватывали:
– Замолчать! - рявкнул, должно быть уже не в первый раз, фельдфебель. Но его никто не слушал, словно фельдфебеля не было вовсе.
За колонной новобранцев темной массой катилась толпа женщин и стариков. Одна молодая румынка страшно, с волчьим подвывом, плакала. А над колонной плыла и плыла, бередя сердца людей, солдатская песня:
Священник, пропустив мимо себя новобранцев и толпу крестьян, вдруг вознегодовал:
– Бога вспомнили! А когда я с божьим благословением к ним подходил, чуть было не побили. Спасибо жандарму - выручил, а то влетело бы... В штурмовой батальон[3] всех. Там они по-другому запоют.
– Неужели им не дорого наше бедное отечество! - воскликнул Штенберг, и черные усики под его коротким носом шевельнулись.
– Не дорого, господин лейтенант, не дорого, - охотно подтвердил священник, перебирая дряблыми пальцами епитрахиль. - Троих пришлось оставить. Подозреваю: махорочного настою напились...
– Дивизионного прокурора сюда позовем. Он разберется.
Сказав это, Штенберг хотел ехать дальше. Но навстречу ему уже бежали хромой и черный, как грач, Патрану и пожилой жандарм.
– Что случилось, господа? - спросил Альберт.
– Беда, боярин! - Патрану оглянулся на жандарма, как бы призывая его в свидетели. - Мужики там... на площади... отказываются идти рыть окопы...
Лейтенант чуть побледнел, но промолчал. Не взглянув больше на сконфуженных его молчанием Патрану и жандарма, ои помчался в центр села, где действительно собралось до сотни крестьян, о чем-то громко споривших. Над толпой маячили остроконечные верхушки бараньих шапок. С приближением Штенберга верхушки эти зашевелились. Оказавшись среди толпы, боярин крикнул:
– В чем дело, э-э... господа? Отчего вы не на обороне?
Крестьяне угрюмо отмалчивались. К толпе подбежали запыхавшиеся и злые Патрану и жандарм, отставшие от Штенберга. Остроконечные верхушки шапок начали расплываться в разные стороны.
– Вы что же, не желаете защищать свое отечество?
Офицер обвел толпу недоумевающим взглядом.
– Что же вы молчите? Вот ты, Бокулей, почему ты не хочешь идти на оборонительную полосу?
Худой желтолицый крестьянин зачем-то снял шапку, обтер ею свою курчавую голову и только потом уже ответил:
– Я отдал двух сыновей. С меня хватит.
– Но ты не забывай, что один из твоих сыновей дезертировал. Не служит ли он русским? - Штенбергу хотелось сказать что-то более острое и обидное этому мужичонке, но он не мог. Все та же непонятная ему самому нерешительность, которую он испытал утром в разговоре со старым конюхом Ионом и управляющим, сдерживала его и сейчас. - Ты смотри у меня, Бокулей! - пригрозил он на всякий случай крестьянину.
Тот ответил тихо, но твердо:
– Я не знаю, где мои сыновья. Их взяли в армию.