Магия. Очень сильная, хорошо подкованная — и надёжно спрятанная магия. Надёжно, но не для Повелителя Хаоса.
— Я напугал тебя, прости. Мы можем поговорить?
Сен-Ти безотрывно смотрела на него, будто красно-золотая поверхность маски не была для неё преградой. Она совсем не боялась, и взгляд тёмных глаз был не по-старушечьи ясен. А вот запах был ожидаемым — ещё за несколько шагов от циновки Альен поморщился, ощутив тёплую затхлость. Точно вошёл в старый, давно заброшенный отдел библиотеки, где годами копилась плесень.
— Сен-Ти? Так ведь тебя зовут?
— Сен-Ти-Йи, — надтреснуто прошептала старушка и опять погладила обезьяну. Альен отметил, что она не пытается вскочить и тем более кланяться: может, приняла его игру, а может — действительно не узнала. Старики забывчивы, даже если они волшебники.
— Йи — значит «почтенная»? — спросил Альен и, пододвинув к себе подушку, осторожно присел напротив. Пристройка пустела: девушки и женщины постарше спешили собраться и упорхнуть, бурно сплетничая вполголоса. Альен расслышал обрывки их фраз и сделал спокойный вывод о неизменности женской природы. Что на материке, что на островах Минши они лепечут об одном и том же.
Возможно, так обстоит дело и в западных землях за морем. Если есть тауриллиан-женщины, то какие они, интересно?…
— Йи — значит «мать», — исправила старушка и убрала за ухо посеребренную прядь. Вблизи она казалась ещё меньше — точно сморщенная тряпичная кукла. Довольно уродливая, пожалуй. Может, среди своих рабов Люв-Эйх хочет видеть такое же разнообразие, как среди вещей?… С него станется — благо золото и досуг часто развивают у людей нездоровое воображение. — Только слово другое. «Мать».
— Так называют всех матерей? — Альен твёрдо решил не выдавать своих намерений. Усилием воли он прикрыл мысли плотной пеленой — так, чтобы до рабыни не донеслось ничего лишнего. Смешно, конечно, рассчитывать встретить в этом полухлеву телепата уровня Нитлота, но когда в Обетованном хозяйничает Хаос… — Я прибыл издалека, но изучал священное наречие. И ни разу не слышал такого обращения.
— Так зовут тех, чьи дети ушли к Прародителю, — спокойно сказала старушка. Обезьяна не больно куснула её за коричневый палец, и морщины на щеках разбежались от улыбки. — У недостойной был сын, и он умер.
— Мне очень жаль.
— А мне нет. Так должно было случиться.
Логичнее было бы ждать слёз и ударов себя в грудь, чем такого странного равнодушия. Альен будто ненадолго попал домой, пред очи покойной матери…
— Ты не рассказала, что случилось дальше, мама!
— Спи, завтра у нас много дел.
— Но рыцарь победил тролля?
— Конечно. Рыцари всегда побеждают.
А в глазах — скука, вечная, смертельная скука, холодная, как утренний туман… Она не здесь, эта женщина, и руки у неё ледяные, и во взгляде читается: оставь меня в покое, жалкий комок плоти. Оставьте меня все в покое, освободите наконец от всей этой мерзости, с какой стати я должна любить вас, с какой стати должна каждый раз умирать от боли, чтобы снова и снова кормить и рассказывать сказки?…
Тогда она, кажется, носила Дарета и в своём бархатном платье казалась большой, красивой и строгой, как синяя гора.
— А я буду рыцарем?
— Ты будешь лордом, как отец. А рыцарем станет Горо.
— А если он не захочет?
— Что значит «не захочет»?… Спи, не выдумывай.
Альен вздрогнул и вернулся в действительность. Проклятая память. Когда-то он гордился способностью запоминать всякие мелочи — когда она ещё не иссушила его изнутри.
— Почему должно? Он был болен?
Старушка изучающе прищурилась и впервые ответила не сразу.
— Нет. Он заслужил наказание.
— За что?
— Он помогал злым людям. Очень злым.
— Каким? Из Минши или с материка?
Сен-Ти-Йи склонила набок крошечную головку — жест был совершенно птичий — и, неопределённо улыбаясь, в унисон с мартышкой отщипнула от кисти виноградину.
— Недостойная не знает, кто почтил её разговором. Почему недостойная должна рассказывать о том, что давно прошло?
— Тебе так важно, кто я?
— Господину тоже важно, раз он не снимает маску.
А ведь умна, не на шутку умна эта старушонка… Альен с трудом сдержал улыбку: угадал.
— Я не сниму её. А имя моё тебе ничего не скажет.
— Господин прав, что не снимает, — старушка мотнула головой в сторону последней молодой рабыни — та возилась, вплетая камешки в волосы, — и неодобрительно пожевала губами. — Здесь у стен есть уши, а у окон — глаза. Если кто-нибудь в маске, никто не посмеет сказать: «Он был там-то и делал то-то, хотя ему нельзя там бывать». Ибо видна только маска.