Загорелые пальцы с обкусанными ногтями побежали по струнам, и раздались низковатые, горькие переливы — так тоскливо и в то же время настойчиво, что Альен вздрогнул. Простенький мотив напоминал прокажённого, который с рёвом обнажает язвы и кричит миру о своей боли. Такой напор трудно было выдержать.
— Каш-Ту-Го недурно играет, правда? — хмыкнул Люв-Эйх. — Готов поспорить, что и в своих странствиях ты такого не слышал.
И вправду, он не слышал. Ни бесхитростные народные песни, ни сладкая музыка менестрелей, ни бравурно-острые флейты — ничего не подходило для сравнений. Альен не то чтобы обожал музыку, но часто понимал её. Обработка мышления, которую «беззеркальные», люди, получали в Долине, к этому приучала.
А Фиенни любил музыку больше всех Отражений.
И всё-таки — разве что…
— Разве что сказители Альсунга, — сказал Альен, и раб прекратил игру. Повисла тишина. — Мне довелось слышать их пару раз. Совсем другое, конечно, но и сходства немало.
Та же величавая сила и суровая, давящая грусть — как от постоянного холода, от домашней беды или битвы. В этой мелодии не было и следа южной неги, зато было нечто иное, по-ночному, по-ледяному северное.
Однако не это сейчас волновало Альена. Его волновала реакция Люв-Эйха. Наместник ничем не выдал злости или страха.
— Альсунга, — повторил толстяк, чуть-чуть шепелявя из-за набитого рта. — Не ждал от тебя таких слов. Уж и не знаю, похвала это или хула — учитывая, что северяне сделали с твоим королевством, волшебник… И что собираются сделать со всем материком, если карающая длань Прародителя их не остановит.
— Воистину, — в унисон произнесли все рабы в комнате, возведя глаза к потолку. Каш-Ту-Го больше не касался струн, ожидая хозяйского приказа.
— Значит ли это то, что я слышу?… — вполголоса спросил Альен, глядя Люв-Эйху прямо в глаза. Их зрачки столкнулись на срок в несколько тяжёлых капель клепсидры — а потом Наместник отвёл взгляд.
— Наш повелитель, Сын Солнца, великий король, выступит против белокурой колдуньи, если война продолжится. Ты это хотел услышать?
— Нет.
«Он предал короля, — отчётливо понял Альен. Сомнений у него больше не было. — Даже если король подписал договор с Дорелией, воины острова Рюй выступят за Альсунг».
Медленно — очень медленно — Люв-Эйх вытер жирные пальцы о шёлковый халат. Мальчик-раб подскочил к нему с чашей для омовения, но толстяк расслабленным жестом его отослал. Долго молчал, а затем произнёс вдогонку:
— Принеси чёрный свёрток из Особой коллекции.
Из Особой коллекции… Где, интересно, старая Сен-Ти-Йи? Уж не донесла ли она?…
Нет, сразу решил Альен, вспомнив ореол её Дара. Нет, не могла донести. Страшно представить, сколько эта несчастная, одинокая старуха была лишена возможности говорить с подобными себе, с волшебниками, а уж тем более — использовать свою силу.
Странно, сколько предательств в мире можно оправдать простым одиночеством.
Альен увидел, как от слов Люв-Эйха напрягся Ван-Дир-Го, который как раз грациозно вносил блюдо с креветками: мышцы под смуглой кожей натянулись, точно у вспугнутого зверя. Раб овладел собой, но слишком поздно: один шаг был рассчитан неточно, нога поехала по розовым лепесткам, и блюдо с грохотом покатилось по полу. Музыкант Каш-Ту-Го, проводив вздохом дождь из креветок, сокрушённо цокнул языком, но в его взгляде исподлобья Альен уловил торжество — эти двое явно друг друга недолюбливали. Ван-Дир-Го выглядел так, словно под ним земля разверзлась. Альен почуял недоброе.
— Это недоразумение, господин, — сказал он, позволяя себе забыть об осторожности. Люв-Эйх сонно покосился на юношу, который уже распростёрся у его ног. И неспешно, с присвистом, обсосал рыбную косточку.
— Посмотри-ка, Ван-Дир-Го, господин волшебник заступается за тебя. Прав ли он?
— Нет, хозяин, — прошептал Ван-Дир-Го, не поднимая головы; Альену едва верилось, что с этим же человеком он говорил сегодня в саду. — Недостойный провинился и должен понести наказание.
— Нет, Ван-Дир-Го, — сладко пропел Люв-Эйх. — Это не всё, что я хочу услышать.
— Я молю о прощении, господин мой.
— И это всё?… — Люв-Эйх слегка подался вперёд, его ноздри жадно затрепетали. Что-то внутри Альена сжалось от гадливости: он ни разу не видел на лице толстяка такого подлинного наслаждения, даже когда тот хвалился своими масками или редкими игрушками коллекций.
Многие лорды, или чары, или короли, которых знал Альен — а также (и даже чаще) просто местные писцы, казначеи и надсмотрищики, главы ремесленных цехов и купцы позволяли себе такие игры. Им было важно не просто увидеть, как кто-то другой унижается. Им было важно, чтобы он сделал это по собственной воле, чтобы он исходил мольбами об унижении, как исходит соком перезревший, томящийся мякотью плод. И чем меньше власти было дано человеку, тем чаще он развлекался подобным образом.