Может, только картины придали бы ей оттенок чего-то притягательно-необычного. Но это вскоре наскучило бы. Картины — не музыка; они дарят мгновенное впечатление, а не ввинчиваются в душу медленно и напрочь, как песни Линтьеля…
Но Синна запрещала себе думать о Линтьеле. Ей хватило той пропасти, в которой прошли дни плавания — дни, когда в голове клубился туман. Секунд, которые Синна пережила, когда менестрель присягнул на верность северной королеве, она не пожелала бы никому, даже самой Хелт. И того, что наступило после, — тоже.
Раньше Синна считала слова вроде «отчаяние» или «разбитое сердце» только поэтическими формулами, потерявшими смысл в многовековых повторах. А потом она почувствовала в себе это самое разбитое сердце — очень простое, телесно ощутимое. Исколотый, жалко кровоточащий кусок плоти, под которым возникла большая, не желающая затягиваться чёрная дыра. Однажды, на корабле, Синне приснилась эта дыра — не то в груди, не то в животе. Она проснулась заплаканной, точно после кошмаров в детстве, и не сразу поняла, что голова лежит на грязном тюке, а под ноги пододвинут ящик.
После этого Синна торжественно поклялась, что никогда больше не подчинится вот так глупо своим чувствам. Поклялась богине Льер, глядя на упругие спинки морских волн — и почему-то на секунду поверила, что богиня услышит.
Линтьеля больше не было. Было настоящее, в котором предстояло помочь Совету и выяснить, по поручению каких таких «магов Кезорре» менестрель предал её отца.
Что же до Лауры, то Синна в упор не видела в ней ничего очаровательного. Однако эр Алья — пухловатый, не в меру задумчивый и иногда смешной — восхищался ею так, будто женился вчера и до сих пор не верит своему счастью. Чувства, типичные для мужчины, причудливо срослись в нём с чем-то отцовским (кстати, Синна не раз задавалась вопросом, почему же чета Алья бездетна; ей казалось, что за этим кроется что-то важое). Ринцо берёг Лауру, как хрустальную статуэтку. Это могло облекаться в формы, которые Синну на первых порах приводили в искреннее недоумение — неловкое, точно она подглядывала в замочную скважину или читала чужой дневник.
Например, за ужином Ринцо тайком просил Челлу откладывать Лауре куски посочнее и вообще следил, чтобы она не забыла поесть за работой; с явным удовольствием сам срезал для неё розы; приносил из дома накидку, когда их прогулки в саду выпадали на влажный или ветреный вечер. При Синне он, конечно, был образцом сдержанности, но это наверняка тяготило его. И она из чувства такта при первой возможности оставляла их наедине, с какой-то светлой печалью запираясь в комнатке для гостей.
Родовой дом эра Альи, казалось, пропах вином и дорогой деревянной мебелью; мягкие переливы тканей и тысячи уютных безделушек радовали глаз. Синне, выросшей в закоулках Заэру, изнутри похожих на лабиринт или каменную грибницу, сначала было здесь вдвойне дико: всё слишком яркое, и тёплое, и близкое.
Но уже через несколько дней ей наскучило это отсутствие тайны, это спокойное зажиточное довольство — одно и то же изо дня в день. Отца, по крайней мере, могли срочно вызвать в Энтор; а ещё бывала охота, или маленький турнир, или пир для соседей в честь какого-нибудь праздника. Здесь же время текло неспешно, в отстранённой красоте розовато-лиловых закатов над виноградниками.
И всё же оставалось в Ариссиме одно место, куда Синне вход был по негласному правилу воспрещён. Мастерская Лауры.
Синна вспомнила об этом, уже занеся ногу над последней ступенькой лестницы. В то утро она не нашла Челлу, чтобы задать ей дежурный вопрос — «Не было ли для меня почты?» Толстая кухарка, прежде чем ответить «Нет, чара… То есть миледи», обязательно морщила по-утиному широкий нос, а потом с прохладцей стреляла в Синну глазками. Она недолюбливала рыжую чужачку, почему-то считая, что та ущемляет права госпожи. А слова «другое королевство» звучали для необъятной смуглой женщины, по-видимому, так же дико, как «другой мир».
Синна вздохнула. Что ж, может быть, настало время перешагнуть и этот барьер. Неизвестно, в конце концов, сколько ей ещё жить здесь — рано или поздно Лауре придётся поступиться своей святая святых…
Она решительно миновала небольшую площадку. День стоял пасмурный — странность для Кезорре, — и золотистое солнце в доме поглотили тусклые тени. Свет, наполнявший мастерскую (здесь было целых три окна), казался из-за этого жемчужно-серым.