Временами Дорога раздваивалась или делала неожиданные повороты. В другие дни — или, чаще, в ночи, когда скрывались его любимые орентиры-созвездия, — Турий сам вдруг останавливался и потерянно озирался, забыв нужное направление. Кентавр запускал руку в жёсткие светлые волосы на затылке, а Гаудрун вилась рядом и ворчала (Тааль ни трели не слышала, но легко могла догадаться, что она именно ворчит).
В конце концов Турий либо сам вспоминал, в какой стороне лежит Пустыня, либо из Леса (резко и бесшумно, будто из-под земли) прибегал кто-нибудь из племени разноцветных лис. Двуликие больше не показывались им в двуного-бесшёрстном обличье — щеголяли, точно хвастаясь, мягкой поступью, чуткими острыми ушами и роскошным хвостом немыслимого оттенка. Несколько раз Тааль видела ту самую фиолетовую лисицу, сына которой спасла от грифов: стремясь выразить благодарность, она указывала им дорогу, но никогда не приближалась и не пыталась заговорить.
Тааль догадывалась, что старая лисица увела своё племя с того опасного места, и теперь Двуликие-лисы тоже движутся дальше на юг, только своими путями. Ей хотелось поделиться этим с Турием, но не хватало сил и слов. Хотя кентавр, проявляя неожиданное упрямство, зачем-то с ней разговаривал — будто не желал признавать, что Тааль оглохла. И, несмотря на всё прочее, гладил её по перьям, отбирал съедобные зёрнышки, мельчил в кашицу кусочки коры — в гнездовье Тааль так кормили больных птенцов. Это смущало и трогало.
Не слыша, она слушала его истории о прежних эпохах, о неведомых созданиях, живших здесь, на юге, о кентаврах, стихийных духах-атури и тэверли. Смотрела, ни слова не понимая, как шевелятся его губы. Иногда Турий рисовал что-нибудь палочкой на земле или царапал на камнях — непонятно ради чего портил лезвие единственного ножа, который сам же смастерил из чьего-то подобранного клыка. Вырезания складывались в десятки причудливых контуров. Тааль смотрела на фигурки забавных маленьких созданий с острыми ушами и девушек, чьи тела кончались рыбьим хвостом (по крайней мере, сверху они выглядели, как женщины-кентавры, только с длинными волнами вместо волос). Она никогда не встречала ни тех, ни других — но, видимо, Турий пытался донести до неё, что все они живут здесь, на материке. Может быть, за пределами Леса.
Тааль никогда не задумывалась о том, сколько же всего за пределами Леса. А сейчас мысли об этом вызывали страх перед новой болью: какое чувство обострится и пропадёт следующим, кто затеял с ней эту странную игру? Неужели тауриллиан?…
В какой-то момент Тааль пришло в голову, что она умирает. Эта мысль, такая простая и естественная (ей с детства внушали, что все майтэ уходят, освобождая дорогу новым поколениям — в те края, где ветер вольнее и нет ночных хищников), почему-то не укладывалась в сознании. Всё, что она знает, умеет, любит, все воспоминания, все жадные поиски — всё уйдёт, а останутся каменные скорпионы и грифы, и Гаудрун, ищущая Биира? А Турий будет всё так же смотреть на звёзды и вздрагивать по ночам, думая о разбежавшемся садалаке, с которым привык жить в единстве, точно пчела в рою?…
Вместо того, чтобы принять это, как положено — принять и, может, начать обдумывать Последнюю Песнь, — Тааль с тревогой наблюдала обиду, растущую где-то внутри. Обида клубилась, как тучи, спирала грудь, и не с кем было поделиться ею, и невысказанные упрёки терялись за очередным глотком кашицы, безвкусной, будто вода.
Так продолжалось, пока Тааль не потеряла и последнее, что осталось, — зрение. Она проснулась на ветке — если то мутное полузабытье, в которое она по привычке погружалась с закатом, можно называть сном. Но ветки под лапами не было — даже как зрительного образа, лишённого шероховатости с древесным запахом и оттого далёкого. Не было вообще.
Вокруг висела тьма — плотная и густая. Безмолвная. Равнодушная. Не было в ней ни жарко, ни холодно, ни тихо, ни громко — просто никак. Ни Пустыней она не была, ни, тем более, Лесом. Тааль точно попала в глубину грифовых зрачков — туда, где нет ничего, кроме смерти и одиночества.
И тогда, впервые не выдержав, она закричала.
Крик тянулся, пока хватало воздуха в лёгких, далёкий от песен майтэ и даже от бессмысленных птичьих звуков, по-звериному отчаянный. Тааль не слышала его, но ей почему-то казалось, что именно таким он должен быть: настолько она испугалась. Так же было, когда в тёплом, уютном гнезде, в окружении материнского пуха ей мерещились блестящие желтизной глаза и далёкий вой.