«Этот шар так дурно устроен, — вздыхает вольтеровский наблюдатель, — так неправилен и имеет такую забавную форму! В нем, по-видимому, совершенный хаос, посмотрите на эти ручейки, которые ни круглы, ни четырехугольны, ни овальны и вообще лишены какой-либо правильной формы… Обратите внимание, кроме того, на форму этого шара, как он сплющен у полюсов и как неуклюже вертится вокруг солнца, так что полярные страны ни в коем случае не могут быть обитаемы…»
Люди выпрямят, если надо, ручейки и даже привыкнут к этому. Привыкать — удел живых, людей особенно. И если продукты питания, не выращиваемые и не нагуливаемые на полях и лугах, а синтезируемые где-то, скажем в закупоренных автоматизированных цехах, — неизбежность, то «ненастоящая» пища станет в конце концов привычно вкусна.
Но сегодня для большинства из нас синтетическая телятина, осетрина, индейка — перспектива так себе. И нам, любящему вкусно поесть большинству, никто не помешает порадоваться, что старое доброе сельское хозяйство получает от современной науки средства для долголетия.
Когда рукопись была представлена на рассмотрение редакции, я поздно вечером позвонил по телефону профессору Турчину — обычное время наших переговоров, раньше его не застать, — позвонил, чтоб сказать, что вот наконец сдал, — поднятая в его квартире трубка долго молчала, а потом глухой женский голос произнес:
— Федор Васильевич не сможет с вами говорить. Он скончался.
…Профессор Турчин умер от инфаркта, внезапно, не болев. «Я никогда не болею». Он уверил в этом себя и других убедительным способом: никогда не лечился. Не пропустил ни одного рабочего дня и почти никогда не брал отпуска. Он распланировал себя так далеко и так плотно, что лежание в постели днем расстроило бы массу дел. Все обойдется, через полчаса он встанет и пойдет в лабораторию. Уступив против правил уговорам, он притворился, будто поверил, что всерьез заболел, но врача вызывать — ни в коем случае! Он-то себя знает: через полчаса встанет и пойдет…
Федору Васильевичу было шестьдесят три года. Он находился в расцвете творческих сил. И блестящая его последняя работа была полднем научной жизни замечательного исследователя.
III
Л. Кокин
«Этот фантазер Иоффе…»
Кювье сказал Наполеону:
— Ваше величество, все завоевания Александра Великого были утрачены после его смерти, а творения Аристотеля читаются поныне.
Восемнадцатого сентября 1918 года профессор физики Иоффе стал заведовать физико-техническим отделом Государственного рентгенологического и радиологического института; об учреждении института сообщила газета «Северная коммуна» (Известия Петроградского Совета рабочих и красноармейских депутатов) в подписанном народным комиссаром по просвещению Луначарским уведомлении. Дата оказалась значительной не только для личной анкеты профессора. Пожалуй, от этого дня справедливо начинать историю советской физики — от восемнадцатого сентября, когда профессор Иоффе стал заведующим отделом… и его единственным сотрудником.
Где было взять остальных?
Ответить на этот вопрос казалось не так уж трудно. Ответ представлялся профессору ясным, определенным: мысли его обратились к физическому семинару, который он прежде вел в Политехническом институте.
…Шестнадцать лет минуло с того времени, когда, только что став инженером, Иоффе уехал из Петербурга в Германию, и двенадцать лет, как он вернулся физиком, доктором философии Мюнхенского университета. Но что было много важнее этого украшавшего визитную карточку звания, он вернулся в Россию учеником и сотрудником Вильгельма Конрада Рентгена — ученого, который, по словам Иоффе, «больше, чем кто-нибудь из современников, способствовал созданию новой физики нашего столетия — физики элементарных процессов и электронных явлений».
Иоффе получил свой докторский диплом в Мюнхене в июне 1905 года; в том же июне сотрудник патентного бюро в Берне Эйнштейн послал в берлинский журнал «Анналы физики» статью о теории относительности. Вестником бури вернулся Иоффе в Россию.
В среде петербургских физиков еще сильны были традиции XIX века и даже скорее его середины. Наивысшим достижением считалось повторение эксперимента, описанного в лондонском «Философикл мэгэзин». «Не лучше ли ставить новые, еще не разрешенные вопросы?» — однажды спросил Иоффе профессора Хвольсона. «Разве можно придумать в физике что-то новое! — воскликнул профессор. — Для этого надо быть Джей-Джей Томсоном или Резерфордом!» Но молодой экспериментатор, начиненный идеями новой физики, «вестник бури» в скромной должности лаборанта решился продолжить начатые у Рентгена исследования… И когда в 1913 году ему поручили читать лекции в Политехническом институте и в университете, — на лекторской кафедре, как за лабораторной установкой, он остался тем же вестником бури.