Каждую работу разбирали по косточкам. Выдвигались планы новых опытов, новые гипотезы, теории, предположения. Каждый мог говорить без боязни все, что думает. Надо было нести несусветную околесицу, чтобы слушатели зацыкали.
Выбор тем определялся, естественно, интересами учителя, но они были так многогранны, его интересы, что ученики могли воочию видеть, как строится физика, из чего складывается, как растет. Особенно это важно было для «семинаристов»-студентов. Впрочем, старшие товарищи, да и сам учитель ничуть их не подавляли, наука раскрывалась перед ними как дитя истины, а не авторитетов. Каждое мнение, независимо от того, кто его высказал, продиралось с песочком — за чаем, которым Милита Владимировна Кирпичева (выступать в роли хозяйки была ее добровольная обязанность) угощала за длинным, крытым скатертью с бахромой библиотечным столом.
Оставив недопитой чашку, Френкель, бывало, подскочит к доске и быстро-быстро покроет ее бесконечными формулами. Он теоретизировал мгновенно по любому вопросу. Его любили за доброту, за щедрость одаренной натуры, но полет его теорий не всегда понимали.
Капица держался с товарищами независимо, о своей работе говорить не любил, но уже тогда выделялся трезвым, инженерным взглядом на вещи. От него всегда можно было получить дельный совет. В группе, где не было недостатка в людях с воображением, это его качество весьма ценилось. По части гипотез и идей мало кто из них испытывал нужду в поддержке. Семенов фонтанировал взапуски с Иоффе. Лукирский предпочитал обсуждать экспериментальную сторону проблем, но иногда и он пускался в фантазии и ради красного словца многим мог поступиться. Но даже в фантазиях они были прежде всего физики и понимали, что, как бы заманчива ни была идея, грош ей цена, если ее невозможно осуществить…
«…Атом водорода во столько же раз меньше того баллотировочного шарика, которые только что розданы, во сколько раз этот шарик меньше земного шара, — так вот, электрон еще в 2000 раз меньше атома водорода. Абрам же Федорович с ясностью улавливал выделение одного, двух, трех и т. д. электронов, и притом именно одного, именно двух и т. д., а не какого-либо иного их числа…» — так академики Карпинский, Белопольский, Крылов, Стеклов и Лазарев представляли Российской Академии наук кандидата в действительные члены Иоффе, отмечая «талант Абрама Федоровича, как экспериментатора, и притом экспериментатора идейного», обладающего умением «придать своим опытам теоретическую основу, так что его опыт становится „experimentum crucis“ для данного вопроса…»
Выборы в Академию происходили в три приема. Первой ступенью было собрание в Отделении физико-математических и естественных наук. Кроме математиков, физиков и химиков в его состав входили геологи, ботаники, физиологи — важно было с ясностью представить им значение работ кандидата. И автор отзыва о научных трудах профессора Иоффе академик Алексей Николаевич Крылов сделал это с присущим ему блеском, так же как двумя годами ранее, когда предлагал кандидатуру Иоффе в члены-корреспонденты. Тогда, в конце восемнадцатого года, Иоффе был поглощен хлопотами об организации Рентгеновского института. Теперь, выдвигая его в академики, Крылов мог отметить: «Работам института он придал не только практическое, но и чисто научное направление по изучению строения вещества…»
В распоряжении кандидата в академики две лабораторные комнаты и несколько сотрудников, первейшей экспериментальной задачей которых становится устройство в комнатах печек-буржуек с трубой, выведенной в окно. Нет топлива, плохо с едой, не хватает электричества.
Научные семинары можно было проводить днем или в крайнем случае при керосиновой лампе. Ставить опыты на рентгеновской установке без электричества было невозможно, и тут уж не могла помочь никакая изобретательность. Впрочем, нет — могла! Ток давали по ночам, и один из сотрудников дежурил возле аккумуляторов. Запасенной за два часа энергии хватало на целый день, вся работа зависела от этих двух драгоценных часов.
В том году «Россию во мгле» посетил Герберт Уэллс. И, встретившись в Петроградском Доме ученых с крупнейшими представителями русской науки — «изнуренными заботой и лишениями», — засвидетельствовал: «Удивительно, что они вообще что-то делают. И все же они успешно работают… Дух науки — поистине изумительный дух».
А новоиспеченный академик Иоффе писал своему другу Эренфесту в июне 1920 года:
«…Работаем много, но закончено пока немного, так как год ушел на организацию… устройство мастерских и борьбу с голодом… Мы здесь целиком поглощены строением атома и молекул… пытаемся проверить атом Бора, исправить его и извлечь все следствия. В промежутке между вычислениями: 1) я изучал прохождение заданных ионов через кристаллы… 2) пластическую и упругую деформацию кристаллов при помощи рентгенограмм… Но большинство работ только начинается…»