Присоединяясь к Капице, Кирпичевой, Шмидт, собираются на иоффевский огонек разбросанные событиями эпохи его ученики. Стоит кому-нибудь из них повстречаться с Абрамом Федоровичем, как он тут же заводит разговор о последних открытиях в физике, о главной новости — расщеплении атомного ядра Резерфордом, об обширных собственных планах… Вскоре очередная «жертва» Иоффе принимается за работу на окраине Петрограда, в Лесном, в Рентгеновском институте.
«…Мне бы очень хотелось… рассказать тебе свои удачи и неудачи и тот путь, которым мне иногда удавалось понять явление, — писал Иоффе дочери-студентке в феврале 1927 года. — Я вовсе не преувеличиваю своего значения в науке… Но мне часто удавалось настолько упростить постановку вопроса и опыта, что получался интересный результат… Нельзя описать точно, каким „должен“ быть человек, который хочет стать ученым. Разными путями открывается истина. В твои годы и в студенческие годы вообще я ни больше интереса, ни больше усердия, ни больше способностей не проявлял, чем ты. Если я все же что-то сделал, то тем больше шансов у тебя. У вашего женского сословия только одна беда, конечно. Часто сердечные дела переворачивают и расстраивают всю жизнь и из-за случайных временных условий лишают ее надолго богатого и яркого содержания».
«А научная деятельность… единственное, что переживает тебя и что на сотни и тысячи лет врезывается в историю человечества. Потом, уменье ясно видеть вещи, понимать ясное и узнавать непонятное духовно развивает и сравнивает с людьми наиболее высокой культуры. Наконец, искать и находить новые пути и новое понимание — одно из самых больших удовольствий».
Так писал ученый своей поступившей на физико-механический факультет дочери, и приблизительно то же самое мог бы он написать любому из многочисленных своих научных сыновей. Он не забывал о своих «мальчиках», находясь далеко от них. «Попроси Семенова написать мне о делах лаборатории», — поручал он жене из Берлина. «Очень бы хорошо, если бы раз в месяц… каждый из работающих… посылал краткое сообщение о своих результатах».
Когда у него не хватало терпения дождаться вестей по почте, в Лесной, в Рентгеновский институт приходили из-за границы телеграммы. Латинские буквы складывались в русские слова: «TELEGRAFIRUITE POLOSCHENIE DELA. JOFFE».
«…Получил отчеты от И. В. Курчатова, — писал он из Америки в 1927 году. — Меня интересует состояние опытов у…» — следовал перечень имен. «Хотелось бы знать о каждом в институте…» — признавался он в другой раз.
Естественно, те, кто работал в его лаборатории, чаще других исповедовались перед «Папой». Будущему доктору наук Борису Гохбергу на первых порах приходилось держать ответ чуть ли не через день. Но беседа вовсе не напоминала ни допроса, ни экзамена. В кабинете у Абрама Федоровича стояли кресла. Усевшись друг против друга, учитель и ученик обсуждали ход работы. Это было именно обсуждение — с обоюдными сомнениями, догадками, предложениями. Разговор шел на равных. Но при всем этом «рентгеновцы» хорошо знали, что вопрос «Ну, что нового?» у Абрама Федоровича всегда на губах.
Он знал, кто чем дышит из его «мальчиков», и старался вовремя прийти на помощь — ненавязчиво, чтобы не помешать, не подавить. Куда легче вырастить лаборанта, чем ученого. Он обходил своих «мальчиков» в лабораториях и приглашал к себе на чашку чая, чтобы запросто поговорить о физике. Ведь для него главное заключалось в том, чтобы заложить в ученика не тему, а принципы. Но в этих непринужденных «вечерних звонах» сплошь да рядом возникали новые идеи, которые завтра же проверялись на опыте. И если опыты приносили удачу, никто не радовался ей больше, чем Иоффе.
Ему не жаль времени на поиски не раскрытых еще «Невтонов». Когда в преддверии осени светлые сводчатые коридоры Политехникума заполняли молодые люди, объединенные жаждой наук и сложным названием «абитуриенты», нередко в их пестрые толпы врезался высокий седой темноусый человек в отлично выглаженном костюме и накрахмаленном воротничке. Светлые глаза останавливались на каком-нибудь из окружавших его юных лиц. Следовал короткий диалог: «Куда поступаете?»… «Почему?»… «Откуда?» Высокий человек агитировал за физмех, и приверженцы паровых котлов и электрических машин и даже мечтатели-корабелы нередко меняли свои привязанности. Когда, в итоге, они приносили заявления на физмех, их встречал в кабинете декана тот самый агитатор. Здесь, в кабинете, профессор Иоффе разговаривал куда строже. «Вы хорошо продумали? У нас трудно учиться, имейте это в виду. И раз поступаете, обещайте, когда кончите, остаться нашим!..»