Живопись, графика, скульптура, витражи, гобелены, медали… Работы мастеров прошлого и мастеров нашего времени. Портрет первого ректора Академии-университета, члена ордена иезуитов, доктора богословия Петра Скарги, писанный маслом на холсте неизвестным художником в начале XVII столетия. И портрет темперой на картоне нынешнего, восьмидесятого ректора, Героя Социалистического Труда, профессора математики Йонаса Кубилюса работы современного литовского художника.
Сто пятьдесят профессоров, деятелей культуры и науки представлены на обширных страницах альбома. С кратким, точным комментарием. История университета в лицах. Мы видим здесь и резкий профиль Мартинаса Мажвидаса, и круглое лицо добряка Константинаса Ширвидаса, и в епископском облачении Мелетия Смотрицкого, и суровый облик военного инженера Казимераса Симонависюса, и высокий лоб профессора и поэта Матвея Сарбевиюса, увенчанный лавровым венком…
А вот и он, пытливо глядящий вполоборота, — профессор живописи Пранас Смуглявичюс, который преобразовал, декорировал старейший университетский зал, названный его именем — Залом Смуглявичюса. Художественная фотография во всю страницу показывает этот зал с его теплыми, мягкими красками и царящей в нем тишиной. Зал редких изданий, откуда университетская научная библиотека отсчитывает свою летопись.
О. Чайковская
Оставляю времени и потомкам беспристрастно судить
Для историка нет, наверное, более трудной задачи, чем исследование и оценка крупной исторической личности. Уже самая личность сложна (и чем крупнее, тем сложнее; правда, великие тираны бывают, по-видимому, как раз весьма несложного внутреннего устройства, но это уже совсем иная социально-психологическая тема), и вторгаются они — по необходимости, из потребности или соблазна, но обязательно активно вторгаются — в сложнейшую жизненную структуру. А жизнь редко бывает покорна, по большей части она сопротивляется вторжению, не поддается. И крупный исторический деятель, вступивший в борьбу, сколь бы ни был он крепок, вынужден крутиться в предложенных ему условиях; наступая и отступая, он накапливает опыт, развивается, неизбежно при этом деформируясь — к лучшему или худшему? Опять сложный вопрос — хотя бы по одному тому, что сам он, разделяя этические принципы своего века, зачастую считал хорошим совсем не то, что считаем мы, и, стало быть, сознанию исследователя приходится раздваиваться между собственными суждениями и представлениями прошлой эпохи. Но ведь и прошлая эпоха расценивала данного деятеля неоднозначно (одни, бывало, благословляли, другие проклинали, причем и у тех и у других были к тому основания), его преобразования кровно задевали современников. Нередко и потомки в своем понимании прошлого обнаруживали кровную заинтересованность, во всяком случае спорили яростно (как западники со славянофилами, например); впрочем, и это понятно: речь шла о том, как понимать прошлую (а тем самым настоящую и будущую) судьбу своей страны.
Простые дефиниции, еще недавно столь распространенные в нашей исторической науке, которой свойственно было помещать того или иного деятеля в графу прогрессивности (хороший, мол) или реакционности (плохой), не только ничего не дают для прояснения истины, но зачастую ее искажают. Свойства и суть обычного человека, тихо живущего в обычных условиях, и то, как правило, непросто определить, а тут уж простые дефиниции и просто невозможны.
В истории бурного XVIII века издавна выделяли две крупные и яркие фигуры — Петра I и Екатерину II. Сам Радищев — после крепости и ссылки, несмотря ни на что! — вглядываясь в уже прошедшее XVIII столетие (поэма «Осьмнадцатый век»), видит во временном его потоке «две скалы» — «Екатерина и Петр, вечности дети — и Росс», две могучие фигуры, достойные навечно остаться в памяти людей и как бы равновеликие народу. То же сопоставление Петра и Екатерины можно встретить и у Пушкина. Оно стало традиционным для дореволюционной историографии. С течением времени, однако, посмертные судьбы этих двоих правителей резко разошлись: Петра принялись возвеличивать столь безудержно, подлинный облик этого сложнейшего из сложных был сведен к такой «прогрессивной» простоте, что в нем не осталось почти ничего живого, а все потому, что одни справедливые суждения — великий реформатор, давший мощный толчок новому общественному развитию России, начавший собой новый период ее истории, — заслонили собой другие, не менее справедливые и важные. От политического деятеля сложного XVIII века нельзя ждать простоты. И нельзя его рассматривать вне главной, в высшей степени болезненной социально-политической и нравственной проблемы России, не установив его роли в процессе закрепощения. Так и Петра нельзя оценить и понять, забывая о том, какой мощный толчок дал он этому процессу. Царь-реформатор, царь-просветитель, вполне заслуживший имя крепостника, — можно ли свести к простоте такого рода сложность?