Екатерину этого уровня рассуждений мы не знаем совершенно, хотя абзацы, выкинутые из «Наказа», известны давно, они приведены еще у С. М. Соловьева в его «Истории России».
Следы грубого редактирования то и дело видны в «Наказе». Так, например, за пунктом 255, нам уже известным: «Несчастно то правление, в котором принуждены устанавливать жестокие законы», что звучит добродетельно, но неопределенно, следовало весьма дельное: «Причина всему, что повиновение сделалось несносным игом, так необходимо надлежало и наказание за ослушание увеличить или сомневаться о верности. Благоразумно предостерегаться, сколько возможно, от того несчастья, чтобы не сделать законы страшные и ужасные. Для того, что рабы и у римлян не могли полагать упования на законы, то и законы не могли иметь на них упование. Но какой тот народ, в котором гражданские законы противоборствуют праву естественному?» Тут над каждым словом думали, и мы должны отнестись со вниманием к каждому слову. Екатерина говорит о прямой зависимости: усиление гнета ужесточает законы, а законы, став жестокими, перестают защищать людей, которые, в свою очередь, перестают в них верить, — тогда-то и возникает ситуация, когда «можно сомневаться о верности», иначе говоря, ждать открытого сопротивления власти. И тут же Екатерина говорит о естественном праве, которое на языке Просвещения означает свободу и равенство граждан. Додумывала ли императрица проблему до конца, ясно ли представляла, какие выводы следуют из ее слов? На первый взгляд кажется, что не очень, во всяком случае далее следует рассуждение о том, что в Греции и Риме рабы могли требовать, чтобы в случае жестокости господина их могли бы продать другому — привилегия не бог весть какая завидная (и предложение не бог весть какое смелое в устах деятеля Просвещения). Но можно предположить и другое: императрица намеренно, чтобы не дразнить оппонентов, вслед, за предложениями очень смелыми снижает уровень рассуждений до сравнительно безвредных античных примеров. А впрочем, мысль о том, что «господин, раздраженный против раба своего, и раб, огорченный против своего господина, должны быть друг с другом разлучены», в крепостнической России звучало только что не бунтарски — и с идейной стороны (предполагалось как бы некое равенство требований раба и господина), и практически (если бы все огорченные российские рабы могли поменять своих господ!).