Уже совершенно невозможен его роман о Достоевском. За всем тем, этюды Гроссмана о Пушкине по многим частностям ценны.
После одного из докладов о Пушкине в ГАХНе — «Искусство анекдота Пушкина» — я в прениях прямо заявил Леониду Петровичу, что в его понимании — Пушкин совсем не русский человек, и что как для лицеистов Пушкин был «французом», таковым он является и у Гроссмана. Нисколько не обидевшись, Леонид Петрович в ответном слове признал справедливость моего утверждения (…)
По уверению И. А. Новикова в романе «Рулеттенбург» есть фраза: «Доносились звуки музыки из увеселительных садов и огородов». Это написано явно под влиянием начальных слов народной песни «Во саду ли, в огороде девица гуляла…». (…)
<12>
Павел Елисеевич Щеголев (1877–1931) — импозантная фигура в пушкиноведении. Он, конечно, будет сопричислен к его классикам.
Сын крестьянина Воронежской губернии, Павел Елисеевич по окончании воронежской гимназии поступил сначала на факультет восточных языков, а потом на историко-филологический Петербургского университета. Первоначально он занимался древнерусской литературой, но скоро перешел на новую. Как пушкинист, он впервые выступил с рецензиями в «Историческом вестнике». В этих рецензиях он весьма почтителен по отношению к П. А. Ефремову, который, видимо, в известной мере был его учителем в пушкиноведении. Впоследствии он дал уничтожающую и вместе с тем совершенно справедливую характеристику своего учителя как ученого.
Великий мастер очаровывать, он очень понравился своему земляку, тоже воронежцу, и тоже почти крестьянину (сын однодворца), и тоже талантливому А. С. Суворину. Вообще мне эти два человека, при всей разнице их социально-политической значимости, представляются сделанными из одного теста. Пленившийся Щеголевым, постоянно чем-либо увлекавшийся, Суворин решил, что Щеголев будет автором той книги, которая, по мнению пушкинианца Суворина, необходимо нужна русской культуре, — «Биографии Пушкина».
Павел Елисеевич хорошо использовал возлагавшиеся Сувориным на него надежды, как пушкиниста. В рукописном отделении Публичной библиотеки, где хранится архив Суворина, Юлиан Григорьевич (Оксман) читал письма Щеголева, в которых последний уверяет, что том или часть тома биографии Пушкина им уже написана, и просит аванса под вторую часть, или под второй том. Перебрав, вероятно, какие-нибудь тысячи (по тому времени — это, конечно, крупный гонорар), Павел Елисеевич, ни строчки не написав из биографии Пушкина, расстался с Сувориным, не желая иметь с ним дела, как с реакционером.
Гершензон рассказывал мне о том, как он впервые познакомился с Щеголевым. Дело было в кабинете Ивана Дмитриевича Сытина, в то время затевавшего большое подписное «роскошное» издание, посвященное декабристам (по типу выпущенных Сытиным изданий «Отечественная война» и «Великая реформа»). В этом издании главным редактором должен был быть Щеголев. В качестве такового он у Сытина и был. «Надо было видеть, — рассказывал мне Гершензон, — с какой почтительностью и даже подобострастием стояли около необыкновенно важно сидевшего Щеголева сам всемогущий Иван Дмитриевич, глава самого крупного издательства в России, и его служащий, представлявший Щеголеву пробные оттиски иллюстраций, и с каким видом непререкаемого авторитета Павел Елисеевич рассматривал эти оттиски, откидывая в одну сторону годящиеся и в другую, по его мнению, негодящиеся». «Вот человек, — подумал Гершензон, — который умеет так пускать пыль в глаза». (…)
Крупное имя, как пушкиниста, создал себе Павел Елисеевич исследованием «Утаенная любовь Пушкина» (название второго издания). Хорошо зная Щеголева, я позволяю себе с уверенностью утверждать, что едва ли бы была написана эта работа, если бы он не сидел в тюрьме. Сидел он в доме предварительного заключения по делу о «Былом». С «преступниками» этой категории царское правительство обходилось весьма мягко. О том, какой был режим в этой тюрьме во время сидения Щеголева, свидетельствует рассказ мне В. Д. Бонч-Бруевича (после смерти Щеголева), сидевшего одновременно с ним. По словам Бонч-Бруевича, Щеголев был старостой политических заключенных, и в его ведении между прочим находилось питание их. Камера Бонч-Бруевича была рядом с камерой Павла Елисеевича, и Владимир Дмитриевич ежевечерне слушал, как Чичиков у Петуха, подробный заказ Щеголева приходившему к нему вахмистру меню на завтра. С огромным знанием дела, смакуя все подробности изготовления, Щеголев пространно объяснял, как нужно приготовить то или иное блюдо.