Не похожий на интеллектуала, Кристиан Бор стал к тридцати пяти, — в 1890 году, — профессором Копенгагенского университета. А затем и членом Датской академии наук. Он приобрел в своей области мировую известность, а областью его научных исканий была физиология человека. Окончивший медицинский факультет, он пренебрег доходной карьерой частнопрактикующего врача-терапевта ради удовлетворения своей исследовательской страсти. И несомненно — он являл собою пример истинной одержимости внутренними порывами. Говорят, его лицо умело внезапно озаряться сияющей улыбкой…
О своей исследовательской жажде он говорил, как об упрямом чувстве, никогда его не оставлявшем. Он называл эту жажду инстинктом, всегда руководившим его помыслами. Наконец, он видел в ней, — и написал об этом в своих воспоминаниях, — счастливый дар, которым наградила его судьба: дар любви к природе и природоведению. И он утверждал, что во всю его жизнь не было ни единого дня, когда бы он не ощущал в себе благодати этого дара. Здесь лежал источник целеустремленности его существования и той легкости, с какою отстранялся он от суетных соблазнов — вроде искушений продвигаться вверх по социальной лестнице и прилагать усилия к завоеванию все более высокого положения в самой науке. Его всегда влекло только к самосовершенствованию. И еще — всегда хотелось внушать это же влечение ближним.
Пожалуй, из таких людей вербуются мечтательные натурфилософы, снедаемые честолюбием, те, кто на свой страх и риск — в стороне от изнурительного пути реальной науки — ищут ошеломляющего ответа на короткий вопрос: как устроено мироздание? И пожалуй, из таких же натур вербуются их антиподы — маниакальные однолюбы, те несчастливцы, что проводят десятилетия за решением частных неразрешимых проблем: искатели квадратуры круга и сочинители перпетуум-мобиле. Судя по опубликованному отрывку из его воспоминаний, у Кристиана Бора была склонность к возвышенному слогу таких мечтательных натурфилософов, и, судя по его известному портрету, у него был гипнотический взгляд таких одержимых однолюбов. Но, к счастью, на этом опасные сходства и кончаются.
Его прадед руководил частной школой на острове Борнхольм. Дед возглавлял школу в гамлетовском Эльсиноре. Директором школы — снова на Борнхольме — был и его отец. Из глубин своего детства Кристиан Бор нес через всю жизнь уважение к некрикливому и серьезному умственному труду. И в лад с этим уважением жила в нем любовь к точному знанию.
Может даже показаться, что поначалу его научные интересы были слишком уж трезвыми и чересчур уж бескрылыми. Первая научная работа двадцатидвухлетнего Кристиана Бора трактовала о «Воздействии салициловой кислоты на процесс переваривания мяса». А докторская диссертация, которую он, двадцатипятилетний, защитил в 1880 году, называлась — «О жировых шариках в молоке». Да и позднее темы его исследований отличались сугубой конкретностью: известность ему принесли работы по изучению физико-химических механизмов дыхания.
Однако за мнимой мелочностью таких изысканий лежали вовсе не мелкость намерений и не скудость общих идей. Бескрылость была кажущейся. Рутинно-однообразные измерения содержания газов в крови вдохновлялись целой философией природы.
Кристиан Бор исповедовал единство всего сущего. Явления в мире живого были для него физико-химической игрой, как и все происходящее в неорганическом мире. И, регистрируя в своей лаборатории показания всего только обыкновенного газометра, датский профессор физиологии не ощущал никакой нужды привлекать для объяснения жизненных процессов какие-нибудь витальные — таинственно жизнетворные — сущности или силы.
Но его теория познания природы к вере в газометр не сводилась. Она была сложнее. Когда он вникал в какой-нибудь физиологический процесс, у него всегда появлялись два путеводных вопроса: первый — зачем этот процесс совершается, второй — какова физико-химия этого процесса. Между тем второй вопрос, казалось бы, делал незаконным первый: ведь спрашивать «зачем?» — значило доискиваться биологического смысла, который природа будто бы заранее вложила в изучаемую игру физических событий и химических реакций. Это было все равно что рассматривать в качестве причины физиологического процесса его цель. А у мироздания целей нет. Изумляющая нас целесообразность, всюду ощутимая в мире живого, это всякий раз — только хитрый итог жесточайшего естественного отбора жизнеспособных вариантов, а вовсе не выражение какого-то изначально мудрого замысла природы.