Кристиан Бор наверняка готов был согласиться, что у вселенной целей, конечно, нет. Из его миропонимания это вытекало само собой. Но он был чужд догматизма. И словно бы наперекор собственной философии, он неизменно допытывался цели, ради которой в ходе эволюции возник изучаемый орган или развился изучаемый процесс. Зачем это было нужно ему, отдававшему все свое время и силы исследованию физико-химических основ жизни? А затем, что он не допускал, будто можно, разобрав часы до последнего винтика, понять механизм их действия, если не узнать заранее, что они придуманы для измерения времени. Сейчас неважно — прав он был или неправ. Существенно, что таково уж было его убеждение: нельзя успешно изучать атомно-молекулярные механизмы явлений жизни без предваряющего распознания их целесообразности. И он не намеревался выводить эту целесообразность снизу — из игры атомов и молекул — из физики и химии. Он брал ее сверху — из финала развития — из биологии. Он был из тех, кого так и называли в тогдашних университетских дискуссиях — финалистами.
Но сразу видно: увлеченно занимавшийся внутренней механикой физиологических явлений, он и финалистом мог быть только без догматизма. Без всякого догматизма.
Так, не боясь ошибиться, его руководящий принцип в познании природы можно выразить одной фразой: изучаемый процесс надо охватывать с двух, казалось бы несовместимых, позиций — снизу и сверху, и только тогда появится шанс проникнуть в суть вещей.
Запомним это! Независимость мышления от догм — то было самое весомое, что передавал Кристиан Бор по духовному наследству своему старшему сыну. И то была действительно передача по наследству, потому что Кристиан Бор сам еще раньше получил этот дар от отца — Нильсова деда.
О деде из уст в уста передавалась история, которую внукам интересно было обдумывать и толковать.
…Однажды директор борнхольмской школы решил объяснить ученикам смысл старого евангельского иносказания: «Возложивший руку свою на плуг, не озирайся назад». Видимо, эта строка чрезвычайно нравилась старому Бору и была предметом его долгих размышлений, ибо в конце концов он обнаружил, что прямо противоположное утверждение тоже полно смысла. И вот в один прекрасный день борнхольмские гимназисты услышали, как их директор вольно переворачивает издавна неприкосновенный текст, открывая в нем неожиданное содержание.
— Возложивший руку свою на плуг, озирайся назад! — сказал директор. — Это значит, что в своей работе мы всегда должны руководствоваться тем, что было узнано нами прежде.
Один из учеников возразил:
— Но ведь сказано по-другому: «…не озирайся назад»!
— Да, конечно, — согласился директор, — ты совершенно прав. И это значит, что мы должны справляться со своими делами, не позволяя прошлому стеснять и удручать нас.
…Трехлетний Нильс, поразивший отца замечанием, что дерево не было бы деревом, если бы не обладало признаками деревьев, был достоин и своего деда — X. Г. С. Бора, кстати сказать, первого профессора в здравствующей династии Боров-профессоров.
В семейном фольклоре не сохранилось упоминания о точном возрасте мальчиков Нильса и Харальда, когда они дали повод одному не слишком наблюдательному, но добросердечному пассажиру копенгагенского трамвая высказать замечательно опрометчивое суждение по их адресу. Ясно только — они были еще маленькими.
В тот раз мать везла их куда-то далеко. Скорее всего, в Нёрум — северное предместье Копенгагена, где на даче у бабушки Дженни Адлер они любили гостевать. Впрочем, совсем не существенно, куда они ехали. Существенно лишь, что дорога туда из центра города — от Вед Странден — была долгой. Медленные трамваи — электрические конки конца прошлого века — еще не слишком шибко обгоняли конки обычные. Чтобы скрасить томление нескончаемого пути, мать рассказывала мальчикам разные истории о городских достопримечательностях, проплывавших мимо. Они слушали ее с таким всепоглощающим вниманием, что глаза их замерли в неподвижности и непроизвольно раскрылись рты. Вид у них был при этом такой, что, когда они сходили на своей остановке, Эллен Адлер услышала за спиной сочувственный голос: «Бедная мать!»
Ах, эти удивительные мальчики… Что-то было запрограммировано в них с явным преувеличением и возведено с рискованным перекосом. Природа даже позволяла им в иные минуты выглядеть совершеннейшими дурачками, не боясь их унизить и отдать на съеденье молве. В тот раз они оба, — и, возможно, впервые в жизни, — продемонстрировали свою дьявольскую способность к полной сосредоточенности — к тому самоустранению из цепкого мира окружающих вещей, которое одно только и освобождает ищущую мысль и летучее воображение от всяческой отяжеляющей скверны. Они еще не догадывались тогда, как это им пригодится! (Да и все ли взрослые понимают, что без этой способности к самоотчуждению даже гениальность не оставляет после себя никакого заметного следа?) Но сейчас в той истории нам интересны не столько оба брата, зачарованно внимавшие голосу матери, сколько она сама.